Мудрый человек жил в этом доме! Ты понял эти четыре надписи над дверями? Нет, вряд ли! Первая была — земля. Там он искал бренное первовещество. Клал в тигель землю и прокаливал, пока не нашел это первовещество — ничто, из коего Бог сотворил мир. Второй покой назывался — воздух. Он смотрел в зрительную трубу, взыскуя небесных тайн. Ночные туманы оседали на стекле, а что он видел такого, чего не видел бы невооруженным глазом? Рой мерцающих искр во мраке, а более — ничего! Тогда он пришел к выводу, что все, чего он искал в вышине, уже есть внизу, на земле. Вода и огонь, холод и тепло, первозданные силы горячей жизни, которые в соперничестве взаимоуравновешиваются. Пусть огонь пылает, но держи под рукою воду, чтобы не сгореть; когда же огонь потухнет и ты остынешь — всему конец! Земная, чувственная твоя натура сгорела бы дотла, если б прекрасное не охлаждало тебя. Ты чувствовал себя чистым как снег и холодным перед неприкрытой красотою! Горячи себя вином, унимай жар в объятиях любви, веруй в то, что имеешь, но поклоняйся одной только красоте, ибо она превыше всего!
Ботвид внимал ему с удивлением и восторгом. Все помыслы, какие он молитвами и самоотречением оттеснил в дальние уголки души, вновь явились перед ним и приняли живой облик. От речей Джакомо его смиренная плоть словно пробуждалась к новой жизни. С раскаянием и стыдом думал он о прошлом, о том, что назовет теперь своей простотою, и решил наверстать упущенное. Видел себя этаким кредитором жизни, которая до сих пор упрямо отказывалась платить. Но теперь уж он до последнего гроша стребует с нее все, что ему причитается.
Он схватил Джакомо за руку и бодрым, звучным голосом произнес:
— Ты открыл мне новый путь, держи факел высоко, и я последую за тобою, только не уходи от меня!
— Это новое время врывается сюда с новыми ветрами; не отставай, Ботвид, иначе пойдешь ко дну, не борись с течением — затянет в омут. Давние боги мертвы, а природа живет, ибо она вечна!..
Они пошли назад, через все четыре покоя, из которых Джакомо выбрал себе под мастерскую два последних. Заявил на них исключительные права и категорически воспретил Ботвиду входить туда, потому что работать мог только в полном одиночестве. Ботвид станет меж тем копировать карандашные наброски, привезенные из Италии и изображавшие римские и греческие статуи, а также фрагменты новых мастеров, что писали библейские сюжеты с живой натуры.
Решение Джакомо было законом, ибо пожелания свои он выражал способом, не терпящим прекословий, хотя никто знать не знал, что воспоследует в случае неповиновения.
Он сильнее всех, полагал Ботвид; он всегда прав, считала Мария; в нем дьявол сидит, говорил старый привратник.
Шло время. Джакомо чуть ли не целыми днями пропадал в мастерской, работал над картиной, а вечера проводил в обществе девушки, и порой они приглашали Ботвида присоединиться к ним. Однако чаще всего ему выпадало играть в триктрак со стариком привратником, которого нисколько не тревожило, что дочка подолгу бывает вместе с чужим художником.
Ботвид жил во хмелю вновь пробудившихся услад. Его душа разорвала оковы давних представлений, которые держали ее в плену. Порою он изумлялся, с какою легкостью новые дерзкие помыслы заняли место старых, а отсюда заключил, что старая его вера была шаткой постройкой, без опоры в соответствующих реальностях; и новые суждения являлись ему в готовом виде, словно из-под земли вырастали. Правда, временами давние чувства всплывали снова, хотя лишь в силу привычки, и толкали его к внезапным и неправильным поступкам, идущим вразрез с собственными его убеждениями, и Джакомо весьма над ним потешался. К примеру, когда старик за игрою подпускал крепкое словцо, Ботвид осенял себя крестным знамением, при том что отнюдь не считал греховным помянуть в сердцах древние божества. А наткнувшись в альбомах Джакомо на Венеру, потрясшую его своею красотой, он от восторга призывал Деву Марию.