— Так он здесь?
— Ну да, он теперь живет здесь, с тех пор как Лаис обручилась с одним русским, который ради нее бросил жену и детей.
— Он что, живет здесь? Он, верно, ненавидит меня?
— Сказать по правде, боюсь, что твое присутствие будет ему неприятно.
Вот так он остался один в первый же вечер. Один после долгого одиночества, сперва одиночества с женщиной, а потом уже и с самим собой.
Ему чудилось, будто над ним тяготеет какое-то проклятие. Этот жалкий, необразованный Ильмаринен, которого он возвысил из ничтожества, ввел в свой круг, кормил и давал приют за мелкие услуги — ходить по театрам и по издательствам, но ведь, в конце концов, для молодого, никому не известного автора это отчасти была высокая честь, а отчасти и великая удача, поскольку благодаря этим поручениям он и сам получил доступ в издательства уже со своими работами. И вот фамулус предал своего учителя, решив, видно, что от этого ему много не обломится, а кроме того, возомнив, что теперь он и сам обойдется.
Последовавшие за этим дни были крайне неприятны, и у него снова возникла мысль, будто здесь что-то неладно, будто чья-то недобрая воля вторгается в его судьбу.
Поскольку на этом третьеразрядном курорте сыскался всего лишь один трактир, ему пришлось сидеть за обедом со своим земляком, который обвинял его в измене Лаис, и с Ильмариненом, который с первого же дня начал важничать, ибо полагал, что дружба их кончилась.
Вдобавок им подавали какую-то вареную свинину, так что человек вставал из-за стола голодным, да так весь день голодным и оставался. Здесь все было ненатуральное, даже пиво, а мясо семья хозяина сперва варила для собственных нужд, гостям же доставались волокна и кости — ну точь-в-точь как кормят собак.
Сверкающие ненавистью глаза несчастного земляка тоже делали эти обеды не слишком приятными.
Он прожил здесь целую неделю, и за все это время жена так и не дала о себе знать из Лондона. Поначалу жизнь на острове по контрасту с гамбургским отелем показалась ему вполне терпимой, но однажды, проснувшись и раздумывая над своим положением, он понял, что она просто ужасна.
Ему отвели мансарду, где солнце раскаляло железные листы крыши, которую отделяло от его головы расстояние всего в один фут. Шестнадцать лет назад, совсем молодым человеком, он покинул свою каморку на шестом этаже, дабы, уже будучи женатым человеком, сменить ее на квартиру. С тех пор один из его ночных кошмаров заключался в том, что ему снова надо пыхтеть, поднимаясь на шестой этаж, в свою старую холостяцкую каморку, где его поджидает вся грязь и убожество холостяцкого жилья. И вот он снова очутился в мансарде, холостяком, хоть и женатым. Это выглядело как наказание после такого множества предзнаменований. Но он затруднился бы сказать, в чем же его проступок.
В довершение всего местность, где он жил, была сплошь покрыта светлым сыпучим песком, который к разгару лета до того разогрелся, что не успевал остыть за ночь. Это сперва вернуло его воспоминания к мешочкам с горячим песком, которыми крестьяне лечат воспаление легких. Потом, после того как он долго копался у себя в памяти, всплыла строка из Дантова «Ада», где распластанные богохульники лежат на горячем песке, но, поскольку он не думал, что знает доброго Бога, у него возникла мысль, что и ему простят хулу.
Побродив с неделю по глубокому песку, он заметил, каких адских мук требует необходимость сделать один шаг вперед и полтора назад, необходимость поднимать ногу, чтобы продвинуться дальше, а того пуще — чтобы ощутить, как ты проваливаешься в землю подобно той девочке, которая наступила на хлеб. Нигде не находить точки опоры, не иметь возможности припустить со всех ног наперегонки с мыслями, а вместо того влачиться как жалкий старец — вот это была мука так мука. И жара, которая никак не слабела; комната его пылала огнем среди дня, и даже ночью, когда он лежал у себя в постели совершенно нагой, его обжигал жар раскаленной крыши.
Казалось бы, близость моря должна поглотить эту жару, но и море словно стакнулось со всеми прочими стихиями. Дело в том, что он с молодых лет любил во время купания бросаться головой в волны, не ползать же ему по дну. Но и здесь снова и снова повторяющийся сон играл с ним злую шутку. Во сне его мучила картина, что он изнемогает от жары и должен искупаться; сейчас перед ним было настоящее море, но до того мелкое, что броситься в него не представлялось возможным, а когда он все-таки заходил, оно оказывалось настолько мелким, что и окунуться нельзя.
Вот какое здесь было купанье!
«Я что ж, приехал сюда, чтобы увидеть, как становятся явью все мои дурные сны?» — спрашивал он себя.