— Ты прав, — сказал он, — и тем не менее я не вижу за собой никакой вины.
Вечером третьего дня, после того как в Лондон была отправлена очередная телеграмма, к нему пришла теща:
— Уезжай завтра же, и чем раньше, тем лучше. Он тебя больше не желает видеть.
— Ладно, уеду.
— А если Мария приедет, ее все равно здесь не примут.
— Ты когда-нибудь видела человека в такой дурацкой ситуации, в какой нахожусь я?
— Нет, и муж мой тоже так считает. Просто он глубоко страдает, видя столь достойного человека, как ты, в таком унизительном положении. Короче, он страдает из-за тебя, а страдать он не любит. Мое мнение тебе известно, здесь виноваты не человек и не обстоятельства, ты борешься против чего-то другого, что преследует тебя и будет преследовать, пока ты не утомишься до такой степени, что начнешь искать покой в том единственном месте, где его только и можно найти. На мою дружбу ты всегда можешь рассчитывать, даже если расстанешься с моей дочерью, а мои молитвы и добрые пожелания неизменно будут сопутствовать тебе.
Оставшись один в своей комнате, он почувствовал себя несколько бодрее при мысли, что завтра утром кончится это унизительное положение, самое скверное из всех, в какие ему когда-либо доводилось попадать.
Чтобы отвлечься, он взял газету, это была газета официальная или, так сказать, придворная.
Пробежал глазами первую полосу до рубрики «Фельетон», где его внимание привлекла одна статья. Он начал читать, предполагая, что ее написал тесть, и сразу обнаружил широкий кругозор, уверенные оценки, изысканный стиль. Впрочем, вот, что его удивило: в статье звучала ненависть ко всему современному, включая все скандинавское, при том, что немецкая литература (которой в ту пору почти и не существовало) всячески превозносилась как ведущая, как задающая тон в цивилизованном мире. Германия, Германия всегда и везде.
Но, дочитав до конца, он увидел внизу подпись своей жены!
Значит, так: он пообещал ей никогда не читать ее статей и держал слово, чтобы избегнуть литературных дискуссий в семье. То, что она, выходит, придерживалась совершенно иных мнений нежели те, которые высказывала в беседах с ним, могло объясняться тем, что писать ей приходилось так, «чтобы напечатали».
До чего же двойную жизнь вела, оказывается, эта женщина, выступая в кругах радикалов отъявленной анархисткой, а в придворной газете — по-стариковски консервативной. Он просто не понимал, как можно до такой степени лихо перепрыгивать из поколения в поколение, и слишком устал, чтобы попытаться все-таки понять. Зато это объясняло, почему она даже не пытается понять, как можно сидеть без дела, когда под рукой есть бумага и перо.
И эдакая рутина, эдакая житейская мудрость, стариковский стиль, являющий миру плешь и застывшие глаза, а вовсе не красивую девушку с задорным смехом, ту, что могла, раскинувшись на диване, словно одалиска, поедать конфеты!
— Подумать только, что люди могут быть такими противоречивыми! — пробормотал он. — Оч-очень интересно. При случае напомню!
И он заснул, чувствуя себя более мудрым…
Он поднялся в семь часов, разбуженный батраком, которому предстояло доставить его багаж на станцию. Поскольку поезд отправлялся, по словам тещи, примерно около восьми, он не торопясь оделся и спустился в сад, где и встретил тещу.
Они стояли и говорили о его будущем, когда из окна на первом этаже прозвучал грубый и резкий голос. Это был голос тестя.
— Ты что, до сих пор не уехал?!
— Нет, поезд уходит без четверти восемь.
— Какой идиот тебе это сказал?
Сказала ему, как известно, теща, и потому он не мог ответить на вопрос, какой именно идиот дал ему неточные сведения.
— Одевайся, ступай на вокзал и посмотри в расписании, когда идет следующий поезд.
И, поскольку он замешкался, прозвучал очередной приказ: «Н-ну!» — будто удар кнутом.
Тут ему стало ясно, как он должен поступить: он попрощался за руку с тещей и ушел.
По его решительным шагам можно было понять, что в отличие от шагов, ведущих в логово льва, эти, напротив, ведут прочь и он никогда не вернется обратно, недаром же вслед ему тотчас прозвучало:
— Аксель!
Что-то защемило в его груди, но коль скоро он уже шел, то и продолжал идти, идти и идти, не оборачиваясь.
Он дошел до станции, посмотрел расписание, спросил, когда будет ближайший поезд, ответа не получил, снова вышел, определил по солнцу, где находится северо-восток, и двинулся по проселку. И все это так спокойно, словно действуя по давно уже составленному плану.