Однажды пополудни он сидел за рюмкой вина в саду ресторана на краю города. Как раз перед его столиком клонились к земле ветки яблони с маленькими красными плодами. Это вполне отвечало его намерениям, поэтому он встал ногами на стул, вонзил иглу шприца с морфином в мякоть и нажал поршень. Но нажал слишком резко, потому что яблоко упало.
И тут он услышал крики и вопли с вершины холма и увидел разъяренного человека, который в сопровождении жены и ребенка бежал к нему, размахивая палкой.
— Наконец-то я его изловил!..
Его? Наверно, речь идет о каком-нибудь давно разыскиваемом похитителе яблок.
Он призвал на помощь все свое буддистское спокойствие, слез со стула и снова сел, приготовясь к тому, что сейчас жандармы уведут его, как человека, пойманного на месте преступления и не имеющего возможности объяснить свое поведение, поскольку никакое начальство не поверит столь нелепому объяснению, что он, мол, только и хотел впрыснуть морфин в яблоко.
Разъяренному мужчине понадобилось, однако, не меньше минуты, чтобы обежать вокруг забора и войти во двор ресторана.
Норвежец сидел, словно приговоренный к смерти, ожидая, что его для начала огреют палкой, он почти решил умереть в бою как воин, а потому не торопился пускаться в ненужные объяснения и только думал: «Ничего более дьявольского мне за всю мою ужасную жизнь пережить не доводилось».
Шестьдесят секунд — это очень долго, однако и они подошли к концу.
Но то ли его вполне достойный вид, то ли хорошее вино и дорогие сигареты, то ли что другое оказало на разъяренного мужчину умиротворяющее действие, словом, сей разъяренный человек, к которому явно не каждый день приходили такие посетители, обнажил голову и только спросил, обслужили ли господина должным образом.
Учтиво ответив на вопрос, он заметил, что хозяин уставился на шприц, кисет с табаком и стакан воды.
Непринужденным тоном светского человека он поторопился объяснить всю необычность ситуации:
— Я, знаете ли, ботаник и хотел провести один эксперимент, когда меня застигли в несколько двусмысленном положении…
— Да ради Бога, господин доктор, будьте как дома! Не стесняйтесь!
Сказав несколько слов насчет погоды, хозяин пошел в дом, перед этим шепнув что-то слуге; гость, как ему показалось, расслышал сказанное, и это побудило его уйти, хотя и не проявляя спешки.
«Он подумал, что я один из этих умалишенных. Это меня и спасло. Но сюда мне больше приходить нельзя».
Шестьдесят секунд перенесенного унижения и занесенная палка еще несколько часов не давали ему покоя.
«Это не просто неудача, это что-то другое», — в очередной раз подумал он.
На другой день он гулял привычной тропкой по лесу и размышлял о своей судьбе.
Ну почему, почему ты не застрелился? Ладно, предоставим задавать подобный вопрос тому, кто сам на такое способен. Да потому, что в конце концов все трудности как-то улаживаются, а жизнь показывает, что рано или поздно все будет хорошо. Вот это я и называю надеждой. Вот на этом человек и стоит. Перехватывает мяч в игре и продвигается на поллоктя вперед. Другие утверждают, будто человека удерживает на плаву любопытство. Хочется посмотреть, что будет дальше. Все равно как при чтении романа или просмотре спектакля. Какой-нибудь жизненной цели я обнаружить не сумел. Религия, правда, твердит, что человек должен совершенствоваться, но лично я лишь наблюдал, как человека насильственно ставят в положение, из которого он выходит еще хуже, чем был. Надо сказать, человек и впрямь становится терпимее к своим ближним, но эта терпимость сродни безволию, ибо, когда он достигает положения, при котором можно высокомерно посмеиваться над чужими промахами, он уже и сам недалек от них. Разговоры, и весьма частые, о любви и о том, что надо любить ближнего своего, заставили его в конце концов сформулировать для себя следующий тезис: я и любить их не люблю, и ненавидеть не ненавижу, но я влекусь за ними точно так же, как они влекутся за мной.
То обстоятельство, что он никогда не падал окончательно духом под бременем забот, объяснялось тем, что он питал смутную уверенность, будто жизнь не представляет собой полную реальность, будто жизнь — всего лишь одна из стадий сна, а наши поступки, даже самые дурные, происходят под воздействием могучей суггестивной силы. Поэтому он был убежден, что до известной степени не несет никакой ответственности, не оспаривая при этом своих дурных черт, но в то же время сознавая, что где-то глубоко внутри него угнездился некий дух, полный высоких стремлений и страдающий от унизительного пребывания в человеческой оболочке. Этот, обитающий внутри него дух был наделен чувствительной совестью и порой, к его великому ужасу, мог напомнить о себе, проявить сентиментальность, рыдать над его греховностью и над своей собственной, над чьей именно, определить было трудно. Одна личность смеялась над глупостью другой, и это, как он называл, божественное легкомыслие спасало его от отчаяния надежней, нежели унылое копание в собственных несчастьях.