Она там была. Выглянув из-за ствола осины, она слушала, как колотится ее сердце от страха и от странного воодушевления.
Обычно люди не приходили в лес в день, когда звенели колокола. Никогда такого не было, а этот пришел. Она могла пристрелить его, и она бы это сделала! Стреляла она хорошо. Даже очень хорошо, метко и, главное, бесстрашно, но он… Либо был глуп, либо бесстрашен? Он так на нее смотрел… Будто того и ждал. Будто хотел, чтобы именно она его и ранила. Или же он думал, что она не сможет выстрелить в человека? Какой же дурачок!
Люди из деревни не очень умные – Гаэлле ей об этом всегда говорила. Нечего было о них и думать, и как только девушка убедилась, что чужаки ушли, оделась и пошла в глубь чащи, стараясь в песнях забыть обо всем, что случилось.
Вот только получалось у нее не очень хорошо. Слова путались, да и перескакивала она с мотива на мотив, а, смолкая, она то и дело думала о том, как на нее смотрели. Бесстрашно и глупо.
Ну что за дурачок!
========== Лешая ==========
***
В деревне жила семья – плотник и его жена. Долго они не могли разрешиться потомством, и когда поседевший ремесленник уже готов был смириться с отсутствием наследника, жена подарила ему сына. Подросший мальчик только-только стал перенимать ремесло родителя, но будто по неведомому проклятию умерла мать, а вскоре, после тяжелой болезни, и отец.
Осиротевшего юношу быстро женили – постарался сапожник, надеявшийся прибрать к рукам оставшееся хозяйство. Дочь его была славной девушкой, и поговаривали, что молодой муж души не чает в своей жене. Так оно и было. Наивные, молодые и непростительно влюбленные. Они никогда не ругались и всюду ходили вместе. Уж слишком у молодоженов было хорошо, и, погодя, все эти их «телячьи нежности» стали вызывать либо зависть, либо раздражение. Чужое счастье несчастным ненавистно.
Случилась война. Далеко, но даже из этой деревеньки воевать с недругом отправили некоторых юнцов. Там, сын плотника попал в плен. Говорили, что его жестоко пытали, стараясь выведать какую-то страшную тайну. Секрета юноша так и не выдал, но от тяжких пыток повредился рассудком и лишился языка. Домой он вернулся контуженным и молчаливым, почти седым, но с наградой, почетной грамотой и даже с какими-то деньгами.
Общался он лишь мычанием да фигурами, состроенными из трясущихся пальцев, но увечье мужа чувств жены, вопреки деревенским ожиданиям, не уменьшило. Как и прежде она окружила его заботой, и со временем тряска его стала проходить. Выделывать дерево за исключением простых работ ему было сложно, и он приловчился плести корзины. Жить супруги стали скромнее, но с милым и рай в шалаше, а от корзин был какой-никакой но доход. Деньги, принесенные плотником с войны, они расходовали осторожно, и вскоре жизнь их наладилась.
Что тогда произошло, в деревне не знали, только предполагали. Видимо, загорелись ивовые прутья, коих в доме было полно, а, может, смола. Дом потонул в всполохах огня. Жители пытались погасить пламя, но толку от их усилий было мало. Появился хозяин, вернувшийся с другого конца деревни. Плотник со всех ног бросился к толпе, таскавшей ведра. Он мычал, размахивал руками, звал кого-то и едва ли не бросался в огонь, но его лишь утешали – Аниты в доме не должно было быть… Однако среди люда ее тоже не видели.
– Угорела, видать… – Сказал кто-то после поисков, да так безучастно.
К утру от пожара остались лишь остевые столбы, черные, пронизанные углевыми трещинами. Усталая толпа разошлась. Оставшийся погорелец долго сидел среди остывающих углей. Он пытался найти хоть что-то и… Нашел.
Ничего не ев и не пив, он сидел на одном месте, почерневший от сажи и от горя, и на его щеках белели следы от нескончаемых слез. Напрасно его пытались оттащить оттуда, приманивая добрыми словами и едой. Его искренне жалели, предлагая свой кров и хлеб, но, ничего не слыша и не видя, он лишь горько мычал и плакал, плакал, плакал, как беззащитное дитя. Он словно пытался что-то сказать, да вот только понять его было некому.
Спустя время плотника оставили в покое, махнув рукой. Видать, тот просто обезумел от горя, а что возьмешь с юродивого? Погорельцам обычно помогали, но что сделать с таким погорельцем, который помешался окончательно, они не знали, пустив все на самотек. Вокруг творилась своя жизнь, свои проблемы, и им было не до того, кто отвергал их помощь.
Через несколько дней он исчез. Говорили, что его видели в лесу. Там он и поселился, укрывшись от всех своих потерь под кронами деревьев. В деревне плотника Франциска тут же окрестили Лешим. Молва твердила, что он покрылся лишаем, бегает нагим по лесу, или же прикрывшись каким-то балахоном, мыча себе под нос. Многие из них помнили его настоящую историю. Некоторых мучила совесть, а потому о сироте Франциске было проще забыть.
Его было и вовсе вычеркнули из круга, когда он снова появился в деревне. Босой он шел по центральной улице. На нем был одет старый потертый костюмчик, в котором его видели в последний раз. В кармашек был вставлен цветок лесного шиповника, а в руках он нес большую корзину, накрытую белой тканью.
В ней лежал ребенок – девочка, взятая не пойми откуда. Леший долго ходил за священником, мыча что-то на своей тарабарщине, но тот, не понимая, поначалу старался пройти мимо. Молочница пустила слух, что видать ребенок, выброшенный в лес, плод чьей-то порочной любви. Стали грешить на самого пастора Крайса, и к тому времени тот понял, что от него хотели.
Во имя Ожта он ввел в круг жизни новое дитя, окружив по всем правилам.
– А-я, А-я… – мычал постаревший Леший, и священник, устав от несуразного мычания, нарек девочку Айей.
Сумасшедший опять исчез, и некоторые поговаривали, что слышали из лесу то плач, то смех маленького ребенка. А потом все сделали то, что давно пытались сделать – забыли, вспоминая о Лешем и его дочери так. К слову.
***
– Люди никогда не приходили в день колоколов. – сердито сказала Айя, помешивая похлебку в котелке. – И уж тем более не забирали нашего… Это была моя утка! Они забрали мою добычу. – еще недовольней постучала она ложкой по чугунному ободу.
– М-м-м… – подал голос Леший, улыбнувшись, и Айя, сев рядом, прижалась к своему безмолвному родителю.
Годы и горе состарили его. Мужские руки все больше тряслись от старости. До груди опустилась клиновидная борода, а на сухом лбу темнела россыпь пятен. По лицу плелась сеть сухих морщин. Он все еще плел корзины. Работа его стала медленнее, но сухие руки упрямо и туго переплетали ивовые прутья. Иногда старик останавливался и счесывал с облысевшей головы шелушащуюся кожу. Иногда он старался подпеть Айе, выводя дрожащим голосом верную мелодию, а еще он всегда улыбался. Вокруг светлых глаз, познавших горе, кривились лучики добродушия, и девушка знала – на свете не было другого такого родителя. Айя была уверенна в этом. Жаль ей было лишь того, что она не могла с ним поговорить.
В деревне Лешие появлялись, но очень редко и с некоторых пор всегда тайно, навещая лишь хозяина лавки, как правило, чтобы обменять дичь и корзины на что-нибудь необходимое. Зимой Айя выслеживала собольков, а осенью приносила грибы. В хозяйстве Леших была одна единственная коза, выменянная на шкуры, и пара куриц-несушек, но живущим тем, что давал лес, большего было и не надо.
Люди…
Айя боялась их ровно настолько, насколько они казались ей интересными. Скрываясь в зелени, она наблюдала за охотниками, рыбаками и теми, кто проходил лесными тропами, повторяя услышанные незнакомые слова и какие-то жесты. Говорить и считать ее научили в деревне – одна старуха, Гаэлле. Леший приносил женщине ягод и какие-то травы, а она болтала с Айей, пытаясь научить ее штопать, да готовить. Женщина рассказывала ей о женских тайнах, о травах и пела красивые песни, имея мысль оставить ребенка себе. Она попыталась приманить девочку гостинцами да игрушками. Обещала подарить ей красивую куклу, но дикарка, услышав о цене прекрасной жизни, наотрез отказалась покидать лес и отца, грозясь больше никогда не приходить. Гаэлле отступила. Тайно Айя ходила еще какое-то время к ней, а потом старуха исчезла.