Лукашин смотрел в ту сторону, где на станке Кудряшова готовили к опробованию приспособление для плашек, увидев всех, кто был занят этим делом, начал осмотр станков, которые по-прежнему пели свои песни. Но их было почти не слышно: все перебивали рваные ритмы отбойных молотков. Молодые, здоровые парни из службы механика, словно соревнуясь, взламывали пол, готовили котлован для установки нового оборудования.
Весь день Лукашин работал в этом сплошном грохоте, и даже тогда, когда компрессор выключили совсем, в ушах Андрея Павловича по-прежнему долго стоял этот дробный перестук: та-та-трум, та-та-таррум. Но Лукашин еще с утра настроил себя и работал легко, с подъемом, как в пору своей молодости. У него сегодня одна цель: выполнить задание в два раза, чтобы доказать мастеру и всем остальным, кто без особых сожалений шел на разрыв с ним, на что способен пенсионер Лукашин. При слове «пенсионер» Андрей Павлович усмехнулся и слегка напрягся, чтобы почувствовать, как перекатываются мышцы еще могучих рук и наливается силой тело и, как ребенок, радовался этому. Но, спрашивается, кому нужна эта сила? Дожил, доработался пенсионер Лукашин? А говорим демократия, гласность. Пустые слова. И не видать тебе того почета, который был оказан при уходе на пенсию Антону Рогачеву. С грустью вспоминал его проводы Андрей Павлович. Они даже снились ему не однажды…
Красный уголок переполнен. И будто бы он, Лукашин, в меру гордый и важный, выйдя на трибуну, говорил слова благодарности руководству цеха и представителям общественности за вручаемые ему Почетные грамоты и подарки. Но теперь, выходит, заветная мечта не сбудется. А кто, собственно, виноват? Надо было думать об этом раньше. С болью в сердце рассуждал Андрей Павлович, потом машинально посмотрел на часы и только тут вдруг заметил, что он работает уже вторую смену. «Вот разошелся, как холодный самовар», — осадил он себя.
Торопливо подсчитав изготовленную за день продукцию, Андрей Павлович остался доволен: двести два процента. Такого давно не бывало. Правда, он не обедал. И час прихватил сверх нормы, но дело не в этом, не сожалел, а радовался Лукашин, дело было в процентах: теперь пусть Падушев да и остальные подумают, от кого они отказались. Кого послали на пенсию. А месяц только начинается! И цеху, думал Лукашин, как пить дать, придется очень и очень нелегко. Предвкушая большой сыр-бор, который вскоре разгорится из-за дефицита по плашкам, он снова воспрянул духом и в мыслях твердо надеялся, что и на этот раз в цехе без него не обойдутся. Еще неизвестно, как будет работать приспособление.
С этой, успокоившей его раненое самолюбие мыслью, Лукашин поочередно выключил станки и тщательно стал прибирать их, стараясь не оставлять за собой следов неряшливости. Потом он сложил все детали на стеллаж и, с новой силой осознав, что это все, все (!), что это конец его почти сорокалетней работы в цехе, Андрей Павлович облокотился обеими руками на тумбочку и… заплакал, совершенно забыв о двухстах процентах, которые теперь не радовали. Теперь его с цехом уже не связывали единой веревочкой те десятки лет, что он проработал в нем, а только чуть-чуть, слабой ниточкой, соединял с ним пропуск, который тоже предстояло сдать.
Неожиданно Лукашин, еще не выйдя из того оцепенения, которое охватило его, как в тумане принялся складывать свой личный инструмент и свои личные приспособления в деревянный ящик, в какие обычно пакуют детали для транспортировки потребителям, а потом, словно по наитию свыше, понес его на крышу цеха. Он не спрашивал себя: хорошо делает, или плохо. В каждом его инструменте, шаблоне, приспособлении его ум, его душа, его личный опыт. Это — часть его секрета, его тайна, и он знал, что эту часть секрета можно легко раскрыть самым простым способом: снять чертежи и по ним изготовить копии. Однако это еще не весь секрет. То, что хранит ум Лукашина, измерению линеек и штангенциркулей не подвластно. Это в нем. Это его. И он никому этого не отдаст, как решил он не отдать и то, что при желании могут изготовить не спрашивая на то его разрешения. Именно поэтому Лукашин не хотел, чтобы его инструмент и приспособления достались кому-то другому, тому, кого поставят к станкам вместо него.
На крыше было прохладно. Пахло гарью и копотью. Гулял свежий, до костей пронизывающий ветер. Застучав в ознобе зубами, Лукашин пробирался по крыше, отыскивая глазами место, куда ему спрятать ящик. Может, под груду стекла? Это не пойдет. Стекло могут убрать не нынче-завтра, а вместе с ним выбросят и ящик. И вдруг он увидел пожарный щит, а рядом с ним — красную бочку, которая, на случай пожара, была заполнена песком почти наполовину. «Лучше места и не придумать», — обрадовался Лукашин и пожарной лопатой выгреб песок почти до самого дна и поставил туда свой ящик, аккуратно засыпал его песком и забросал сверху, как и было, окурками и прочим мусором, чтоб никому и в голову прийти не могло, что здесь, в этой бочке на крыше, может храниться чей-то ценный инструмент. «И только когда меня позовут, — думал Лукашин, — я приду и возьму».