«Ну, погодите, любители музыки! Я вам устрою концерт! Однако, — задумался Кудрин, — шума, пожалуй, поднимать не следует. Тогда что же? Что? Запру их, а утром поговорим. На самом высоком уровне.
Когда жена с нетерпеливым вопросом «Ну что там?» вошла в прихожую, тихо ей на ухо сказал:
— Люба спит. Дверь заперта. Пора и нам спать, вот лишь чайку стакан, пожалуй, выпью.
Спал Кудрин плохо. Всю оставшуюся ночь его мучили кошмары. Особенно страшное приснилось перед утром: будто краном подняли его на большой трамплин, что в центре города, привязали к ногам детские лыжи и толкнули с этой махины — от страха Роман Андреевич заорал и сразу проснулся. Ну и ну, подумал он. И почувствовал, что весь в поту. Полежал немного, прислушался, а потом встал. Оказывается, он первый. Не спеша умылся, а потом основательно, как на работу, стал собираться. Он и в самом деле подумывал сходить в цех, узнать, какая там обстановка, что нового, с программой как? Однако, поразмыслив, решил, что в цех заглянет после разговора с дочерью.
Посмотрев на часы, тихо, почти бесшумно, прошел в спальню, разбудил жену:
— Собирайся, дело есть.
— Ты чего сам не спишь и людям не даешь. Не на работу ли? — ворчала жена.
— Сейчас увидишь явление Христа народу.
— Что, что я увижу? — переспросила жена, не расслышав. Уже волнуясь, с трудом накинула халат.
— Может, и не успеешь.
И в это время послышался стук из комнаты дочери и ее негодующий голос:
— Откройте! Откройте же, наконец!
— Пойдем, мать. Начинается. И не что-нибудь, а первое представление любимой дочери.
Кудрин открыл дверь — и жена едва на ногах устояла: Люба, ее дочь, вроде и не Люба — непричесанная, с отекшим после выпивки лицом, в коротеньком халатике, едва прикрывшим ее прелести — поразила мать. А на кровати, не понимая в чем дело, со страшного перепоя и недосыпа сидел и хлопал ничего не понимающими глазками Арнольд, грива спутавшихся волос которого касалась его худых лопаток.
— Боже мой! Что я вижу… Глазам своим не верю. И это дочь моя! Позор! Стыд! — Жена рукой оперлась о косяк двери.
— Папа, не смей! Это не простой человек…
— Невооруженным глазом заметно. Почему так нахлестались? — допытывался Кудрин.
— Были причины. Вам не понять.
— «Не понять, не понять!» — возмутился Кудрин. — Куда нам, серым! Вы же личности. Ты вот что запомни, Любовь Романовна, хоть ты и дочь мне, но я тебе не позволю превращать квартиру в притон. Ишь, затростила: «Не понять, не понять!» Тут и понимать нечего!
Дочь знала, что отец, когда выходил из себя, всегда называл ее по имени и отчеству, только теперь до ее пьяного сознания дошло это, и она хотела сделать шаг назад, но поздно сообразила — отец впервые в жизни ударил ее по щекам.
Смутно представляя, что происходит, асреж икал, инстинктивно старался прикрыть наготу одеялом, потом попытался подняться, но из этого ничего не вышло: худенькие ноги не удержали его, и он ничком упал на гитару.
— Если вы не прекратите — я уйду жить к нему! — глубже запахивая обнажившуюся грудь халатом, как ультиматум, выкрикнула дочь.
— Ну и уходи! Скатертью дорога! Хоть сейчас! — снова вступила в перепалку мать. — Чем пугает. Я ее, бесстыдницу, растила, лелеяла, на руках носила. Ведь души не чаяла! А она? Распутница! Срамница! Не думала, не гадала, что нас так опозорит родная дочь. Не рано ли, дура глазастая?‥ — Мать тапкой ударила Любу по лицу. После еще, еще — и упала.
Через некоторое время приехала машина скорой помощи, которую вызвал Кудрин, и жену увезли.
Когда Кудрин вернулся из больницы, где в тяжелом состоянии оставил жену, дома никого не было. Шифоньер в комнате Любы был распахнут — почти всю свою одежду она забрала. «Значит, вызвала такси и уехала».
Кудрин остался один, все еще думая о случившемся. Как водка деформирует человеческие лица! Даже портретный лик Любаши изменился до неузнаваемости. Появилась эдакая болезненно-старческая одутловатость, под глазами мешки, нос припух, а голос — как у старой дворняги, которая столько в жизни полаяла, что он осип, и больше походил на хрип. А как крепко перебирал «папа»! — так в своем кругу друзья называли бывшего директора завода Ястребова. Он незаметно доходил до кондиции. Слова начинал произносить нечленораздельно, шамкая, проглатывая окончания. И в этот момент чем-то напоминал старого индюка: продолговатый нос сочился, глаза краснели и вот-вот вылезут из орбит, шея не удерживала голову. В любой компании — себе на беду — он закусывал мало. Но когда ему говорили об этом — ругался: «Не ваше дело! Вы кого учить вздумали?!» Никого из друзей не признавал он в таких случаях. Лишь первое время знакомства с Лужбиной немного слушался ее, боясь, что она уйдет и никогда к нему не вернется. Смутно догадываясь, кто перед ним, он начинал плакать, шаркал платочком или полотенцем по лицу, а потом бросал куда попало. Эмма ухаживала за ним, терпеливо приводила в порядок. Интересно, за что она его любила? И любила ли? А впрочем, какое мне дело? Сейчас надо с собственной дочерью разобраться. А чего разбираться, если она укатила? Надолго ли? Если надолго, то есть насовсем, тогда надо бы все оформить? А то, кто она сейчас: замужняя или незамужняя? Брак есть брак. Может, у них зарегистрирован брак? Однако об этом они ни слова.