А между поездками были добрые, наполненные миром, спокойствием и радостью дни, когда нас ничто не разлучало.
— Я — это ты.
— И я — это ты!
— Ты — это я.
— И ты — это я.
Но вот как-то вечером, когда уже совсем стемнело, как в сказках о чудовищах, явился тот строгий мужчина. Он взял меня на руки и стал объяснять:
— Ты уже совсем большой мальчик. Да и мама вернулась из санатория. Пора тебе ехать домой.
Я ничего не понимал. Что бы это могло значить? Да, я уже большой мальчик — я бегаю по двору, лазаю через забор, умею включать телевизор, строить замки, а Зину превращать в принцессу и драться за нее с разными змеями и драконами, я уже достиг Луны и летал к звездам. Но что означало ехать из дома домой — не догадывался, как ни ломал голову. Прежде чем я что-то понял, та женщина, которая меня вскормила, растила и купала, одела меня по-дорожному. Я не противился, так как был уверен, что речь идет об одной из обычных прогулок, и ждал, что сейчас оденут и Зину. Но этого не произошло. Тот чужой мужчина мягким голосом сказал: «Ну, пойдем, деточка». Я все еще не понимал, что происходит. Тогда он поднял меня на руки и, не обращая внимания ни на мои крики, ни на то, что я колочу его ногами в живот, — ни на что не обращая внимания, посадил меня в машину и увез.
Зина, мое самое большое смятение…
Поляна, где размещался палаточный городок, защищена от волосатых дубовых гусениц поясом золы, смешанной с инсектицидным порошком. Достигнув этой защитной полосы, гусеницы останавливаются на мгновение, словно в недоумении, а затем поворачивают назад, пробираясь сквозь ряды движущихся к ним навстречу по инерции сородичей. Мы начинаем уничтожать этих гусениц. Зина переступает через полосу золы на один-два шага — туда, где гусениц поменьше, и как-то деликатно, можно сказать, даже кокетливо давит их носком туфли.
Я же, наоборот, с остервенением топчу гусениц там, где их больше. И хотя нам это занятие, разумеется, не доставляет удовольствия, мы стараемся, словно все зло, какое только есть в мире, у нас сейчас под ногами, под волосатой тонкой кожицей этих ползающих тварей.
Вытираем о золу подошвы и опять не знаем, чем заняться. По крайней мере, я не знаю. Дышим прерывисто, как два бегуна на финише дистанции.
— С нами должно что-то произойти. Ты не чувствуешь? — Зина завороженно смотрит на меня.
Я не обладаю способностью предвидеть будущее, но не хочу разочаровывать Зину.
Не знаю почему, но я протягиваю к ней руки ладонями вверх. Зина тоже протягивает мне руки и касается своими ладонями моих. Наши пальцы переплетаются, и вдруг словно какой-то магнетический флюид передается от одного к другому. Девушка подходит ко мне медленно. Губы приоткрыты. Волосы распущены, пряди упали на глаза. Во всем этом мире никого больше не существует, кроме нас двоих. Этого леса, наполненного гусеницами, нашего прошлого и всего остального никогда не было или было, но когда-то давно. Я в смятении, боюсь потерять над собой контроль. Но вдруг вспоминаю глупую игру. Мы с Зиной играли в нее вдвоем в детстве. Поворачиваю в стороны ее руки.
— Ой, мне больно!
Держу ее руки, зажатые в ладонях, и слегка поворачиваю в суставах.
— Ты что делаешь, мне больно!
Вправо-влево. Почти без жалости. Девушка то приседает, то наклоняется.
— Больно же, ты что, с ума сошел?
Но я не обращаю внимания на ее протесты и начинаю игру:
— Мама моет посуду [9]…
Зина вынуждена включиться в игру — то ли хохочет, то ли смеется сквозь слезы, но повторяет за мной:
— Мама моет посуду!
— Отец кости грызет!
— Отец кости грызет!
— А мы все делаем наоборот!
— А мы все делаем наоборот!
Я поворачиваю ее руки, и мы кружимся в безумной пляске, повторяя эти бессмысленные слова до хрипоты, пока язык не начинает заплетаться — лепечем и шепелявим, как малыши, глотаем в скороговорке слоги, коверкаем слова.
А когда останавливаемся, пьяные от головокружения, то кружится весь мир вокруг нас, а мы качаемся, словно два стебля на ветру, и клонимся друг к другу. И все же то «что-то, что должно произойти», не происходит.
В этот момент из леса появляется Горбатый. Он бежит к нам, размахивая длинными, сухими, костлявыми руками.
— Вы здесь! Хорошо, что вы есть!
Кто его знает, хорошо ли это, что мы есть, если мы есть, но Горбатый не собирался тратить время на объяснения. Его глаза светятся радостью одержимого.
— Рядовой Вишан Рэзван, второй взвод, второе отделение, по вашему приказанию прибыл!