— Кашляйте, кашляйте, кашляйте. Дышите глубоко. Тридцать три, тридцать три, тридцать три. Не дышите. Руки на голову. Еще раз. Кашляйте, кашляйте… — Видимо, где-то поблизости врачебный кабинет.
… Разноцветные зонтики обвисли, словно расплавились от жары. Поливочная машина. Единственная машина, которой разрешен въезд на Страда Маре. Кажется, что она переполнена и поэтому ползет как черепаха.
Турок из кафе. Задремал, склонив голову. На нем широкие зеленые шаровары, что-то вроде куртки с блестками; голый пупок, как у одалисок, — наружу. Медные кофейники, расставленные тут же, похожи на птиц, роющихся в песке.
Поливочная машина — словно большое усталое насекомое, раскачивающееся и готовое свалиться набок. Над мокрым асфальтом медленно поднимается пар, пахнущий выстиранным со щелоком бельем.
Местная газета, неизвестно какой давности, забытая кем-то на столике кафе… «Объединение пляжей и зон отдыха предлагает лодки, пляжные костюмы и надувные матрацы по доступным ценам».
Чей-то громкий крик быстро тает в раскаленном воздухе, как будто лезвие ножа тонет в мешке с пухом.
Стакан куик-колы. Голубая пластмассовая соломинка.
От будки инвалида-кукольника тянет жареной картошкой. Его куклы — Василаке, Мариора, любовник, солдат и женщина в черном — висят, молча изнемогая от жары, на декоративном щите.
«Объединение хлебозаводов и мельниц продает из сверхнормативных запасов масляную краску, колючую проволоку, бетонные столбы, железобетон за наличные или по перечислению».
Теперь инвалид-кукольник жарит лук. Мог бы подлить и побольше масла. А может, заснул? Как бы не случилось беды. Надо, чтобы кто-нибудь посмотрел.
«До сведения граждан доводится, что в связи с отсутствием воды летний пляж закрывается. Следите за нашими объявлениями».
«Лизика Дукулеску, жена Дору, дочь, семья инженера Жана Дукулеску, брат Лили и сестра искренне благодарят друзей и коллег-адвокатов, которые лично и в письменном виде выразили скорбящей семье соболезнования по случаю 40 дней со дня кончины дорогого адвоката Помпилиу (Ликэ) Дукулеску».
Какой-то ребенок смотрит на солнце через закопченное стекло.
Инвалид-кукольник вдруг неожиданно напоминает о себе:
— Собирайтесь, собирайтесь… Собирайтесь к Василаке и Мариоре. Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Смеются люди до упаду, смеются люди, смеху рады. Кладите деньги — банка рядом.
Две молодые женщины:
— Говорят, хина тоже помогает. Ты не знаешь, к кому можно обратиться?
Плавятся на солнце камни мостовой. Вдоль улицы мелкой рысью пробегает стая бездомных собак.
Поливочная машина поворачивает направо, и мотор ее жужжит, как назойливая муха.
Где-то на пилораме пилят дрова, видимо для растопки. Скрежет пилы отдается в барабанных перепонках.
— Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Собирайтесь, собирайтесь…
— Ты откуда, парень?
— Солдат.
— Ну хорошо, хорошо, а в армию ты откуда пришел?
Что ответить доктору? Откуда я родом? Мой родной город… Он, безусловно, есть, но по ту сторону моего недуга. А сейчас отрывочные картины уже далекого детства — это все, что я могу вспомнить…
Сегодня мы — не военные, не гражданские. Сегодня день привыкания. Одни пишут письма, другие пришивают пуговицы к кителям. Младшие сержанты ведут себя с нами как с дорогими гостями. Во всем царит взаимопонимание. «Кто хочет добровольно подмести спальное помещение?» «Три солдата — добровольцы на чистку картофеля…» Сержанты показывают, как правильно затягивать ремень. В казарму мы направляемся, как овцы в стадо. Мы привередливы и оставляем еду в тарелках.
— Еще не почувствовали военную службу.
Это было совсем не то, чего я ожидал. Я думал, что буду насильственно приобщен к новой жизни, которая сразу сделает из меня другого человека или, по меньшей мере, не оставит времени на вялость и горькое чувство одиночества.
— Но когда почувствуешь, она тебе покажет, увидишь…
Я раздражал сержантов своей почти детской любознательностью, желанием узнать раньше времени, что собой представляет военная служба. Сержанты до поры сдерживались, однако я не был так наивен, чтобы надеяться, что все это не зачтется мне потом.
И я стал знакомиться с военной службой каким-то совсем странным образом.
Баня. Из душа надо мной неожиданно перестает течь вода. Вытянув вперед руки, как это делают слепые, я осторожно нащупываю мокрыми ступнями скользкие решетки, ничего не видя и задыхаясь от пены. Надо что-то предпринять, и как можно быстрее. Это похоже на игру в «слепую бабу» [2] (когда уже не можешь больше водить, заявляешь, что выходишь из игры, и снимаешь с глаз повязку).