МЫ-ЭКИПАЖ
Я получил назначение в ночной бомбардировочный полк авиации дальнего действия — АДД. Приехал, доложился и стал ждать, когда мне дадут самолет, экипаж. И уж месяц прошел, а мне ничего не дают и на боевые полеты не посылают. Неприятно мне очень; ребята воюют, а я, словно в санаторий приехал: завтракаю, обедаю, ужинаю и к ночи ложусь спать.
Но однажды утром в столовой ко мне подошли трое: капитан и два сержанта. Капитан пожилой, плотный, с совершенно лысой головой. Чем-то похож на медведя. Протянул руку с толстыми короткими пальцами, представился:
— Евсеев. Назначен к вам в экипаж штурманом.
Мне неловко. Штурман старше меня по возрасту и по званию. Мне хотелось бы молодого, с новой, современной выучкой. Ну да ладно, что поделаешь. Судить о качествах еще, пожалуй, рано.
Подходит второй — высокий, подобранный, с густыми волнистыми волосами, лицо доброе-доброе. В светлых глазах лукавинки.
— Старший сержант Заяц! Стрелок-радист, Назначен к вам в экипаж.
Подходит третий. Невысокого росточка. Круглый, как колобок. На розовых, не тронутых бритвой щеках пушок. Как на персике! Глаза — сама готовность. Скажи ему: «Прыгни в огонь!» — прыгнет. Встал по стойке «смирно», доложил:
— Младший сержант Китнюк. Воздушный стрелок. Назначен к вам в экипаж!..
Смотрю на всех троих. «Значит, теперь мы — экипаж. Мы связаны одной веревочкой, и жизнь каждого зависит от внимания и умения другого. Мы должны быть дружны и спаяны. Один за всех — все за одного! Но… Я прерываю свои мысленные философские рассуждения. Чего уж там: у нас ведь нет еще самолета!..»
Спрашиваю у сержантов, устроились ли в общежитии.
— Нет, товарищ командир! — отвечает Заяц, оправляя гимнастерку, — Там еще ребята спят после боевого вылета, не хотим их будить.
«Пять очков в твою пользу! — отмечаю я. — Значит, ты не эгоист и у тебя развито чувство уважения к другим. Молодец, Заяц!»
— Ну, тогда идите погуляйте. Осмотритесь. Когда будет нужно, позову.
Со штурманом у меня разговор особый. Штурман, как я убедился, фигура в экипаже важная, и мне хочется знать о Евсееве побольше. Где летал, на каких самолетах.
Идем с ним в тень аллеи и садимся на скамью. Штурман достает портсигар с папиросами, вежливо предлагает мне. Я отказываюсь — не курю. Толстыми пальцами достает из коробка спичку. Чиркает, обламывает. Пальцы его чуть заметно дрожат. Закурил, потушил спичку, посмотрел, куда бы бросить. Не нашел, сунул в коробку.
«Пять очков в твою пользу! — подумал я. — Ты аккуратный человек, значит, будешь хорошим товарищем».
Через полчаса я уже знал о нем все, что надо.
Евсеев попал в полк из госпиталя. Летал на «ДБ-Зф». В первом же дневном бомбардировочном вылете их самолет был подожжен фашистским истребителем. Экипаж выпрыгнул на парашютах и был тотчас же расстрелян в воздухе из пулеметов тем же асом.
Евсеев тоже прыгнул, немного позже, и допустил ошибку: сначала выдернул кольцо, а потом покинул кабину. Парашют, распустившийся раньше времени, зацепился стропой за хвостовое колесо и поволок за собой штурмана. Но ему повезло: возле самой земли оборвалась стропа, и Евсеев благополучно приземлился на изорванном в клочья парашюте, только вывихнул ногу.
Я слушал его затаив дыхание. Ничего себе «окрестился»!
А вскоре дали нам самолет «ДБ-Зф» под номером четыре, побывавший в бою. Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет отремонтировали, перегнали на аэродром.
Командир эскадрильи сказал:
— Получай «ераплан»! Машина хорошая, легкая, но… Сам знаешь — посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи — боком.
Ладно, сойдет! Я и этому был рад. По крайней мере своя машина.
И вот летим мы в первый боевой. Небо закрыто облаками. Темно, как в печке. Кое-где сверкнет огонек и погаснет. И не разберешь сразу где: на земле или в воздухе. Лечу, волнуюсь. Во рту сухо. А ну как подкрадется истребитель?! А ну как поймает прожектор и шарахнет зенитка?! Что мне делать надо, какой маневр предпринимать?
Но никто не подкрадывается, и никто не шарахает. Даже линию фронта прошли без приключений. Все притаилось, спряталось.
Постепенно освоился и даже горизонт стал различать в темноте, и леса, и реки. Совсем хорошо! Ночью-то куда лучше: ты все видишь, а тебя — нет. Лечу, блаженствую. И уж гордостью меня всего охватывает: теперь-то уж я настоящий боевой летчик, как и все.
Штурман тоже, видать, освоился. Смотрю — включил в кабине свет, расстелил карту на полу кабины, встал над ней на карачки, докладывает: