Да у меня, собственно, не было и выбора. Правда, только вчера нам пригнали с завода четыре новеньких "ИЛа", но они еще не облетаны. Сегодня в первый раз пойдут на боевое задание, и лететь на них в дальний полет нельзя. Могут быть какие-то неполадки.
По пути заезжаем на аэродром, подкатываем прямо к моей "четверке". Подзываю инженера эскадрильи, тихо, вполголоса, даю указания: горючего залить "под завязку", снять хвостовой пулемет и броне-плиту. Бомбы не подвешивать. Все!
Инженер понимающе кивает головой. Он ничего не спрашивает, ему все ясно. Если снимается хвостовой пулемет и бронеплита воздушного стрелка, значит, самолет полетит на спецзадание, повезет какой-то груз.
Я уезжаю. По дороге то и дело поглядываю на часы: времени в обрез, только пообедать, одеться и перелететь на дивизионный аэродром. Там Евсеев получит задание, и там загрузят самолет.
Евсеев ждет меня, лежа на койке. Перед ним на табуретке поршень, заменяющий пепельницу. Он полон окурков.
— Что ты так долго? Заморился ждавши.
— Давай, давай, собирайся быстро! Спецзадание. — Я снимаю с вешалки комбинезон. — Одевайся теплее.
Штурман кряхтит и мгновенно, по-молодому поднимается. Гладит короткими пальцами лысину.
— Спецзадание?
— Да. Собирайся.
Я хлопочу, суетливо мотаясь по комнате. Зацепил коленкой, опрокинул пепельницу. "Черт тебя дери!" Наконец сажусь на табурет и замираю в неподвижной позе. Мне нужно разобраться в странных чувствах, вдруг нахлынувших на меня. Какая-то ноющая боль в сердце, какие-то смутные предчувствия. Что бы это могло быть?
Евсеев, ворча, ползает по полу, собирает окурки, а я сижу, полузакрыв глаза, и лихорадочно доискиваюсь: что могло послужить причиной такого моего состояния?
Мне было ясно одно: в этом полете нам угрожает опасность. Но откуда и какая?
Может быть, это покажется кое-кому смешным, но я верю в предчувствия. Верю не слепо — по опыту. Услужливая память тотчас же подсказывает примеры.
Однажды мне предстояло перелететь с базового аэродрома на оперативный. Днем, не ночью, и не на боевое задание. Но на меня вот так же напала тоска. Болело сердце, лететь не хотелось. Но лететь надо было. Техники до предела загрузили самолет разным снаряжением и сели сами — девять человек. Итого вместе с экипажем нас было тринадцать. И за всех я в ответе.
Запустил моторы. Опробовал. Послушал тщательно и так и этак. Кажется, все хорошо. А сердце болит.
Вырулил, взлетел. Пока взлетал, весь покрылся холодным потом. Перегруженный самолет оторвался только в конце аэродрома. Замелькали столбы, дома, деревья, опоры высоковольтной линии. Откажет мотор — верная смерть!
В страшном напряжении набираю высоту. Сто метров. Двести. Жду. Когда же, когда это случится?!
Взлет был по курсу, и мы могли бы так прямо и идти по маршруту, но я, ни на йоту не сомневаясь в предчувствии, сделал разворот и пошел с набором высоты по кругу. Триста метров. Четыреста. На сердце отлегло. Теперь уже было не страшно, у нас — высота. Круг завершен, мы над аэродромом. Высота восемьсот. Ложусь на курс. И тут случилось — отказал мотор. Мы благополучно сели.
Или еще, старый опытный летчик Чулков. Лучший в дивизии ас. Как он маялся тогда перед вылетом! И сядет, и ляжет, и закроет глаза, и руки закинет за голову. Я сказал тогда Евсееву: "Смотри, как мается человек. Вот увидишь: не зря".
И точно! На наших глазах по маршруту срезал его огнем своих пушек ночной фашистский истребитель.
И еще случай, и еще, и еще…
Нет, не зря болит мое сердце. Не зря. Значит, где-то глубоко во вражеском тылу откажет какой-нибудь мотор — и все, крышка! А в ствол моего пистолета будет заложен девятый патрон — для себя.
Откуда-то издалека до меня доносится голос Евсеева.
— Ты что, командир, невеселый такой? Тебе плохо?
Я открыл глаза. Да, мне было плохо. Выходило, что лететь никак нельзя. Будет честно, если я откажусь от полета сегодня, а завтра, вместо своей старушки возьму другой самолет — новый. Ведь, наверное, можно отложить? Зачем рисковать? Кому это нужно? Ведь мы, очевидно, повезем очень больших и важных разведчиков. Если случится, что они попадут в лапы врагам, это будет такая потеря, что и оценить нельзя.
Перед моими губами стакан с водой.
— На вот, выпей.
Хороший ты мой, Гаврилыч!
Я осторожно отвел рукой стакан.
— Спасибо, друг, не надо. Пошли обедать.
Я почти не ел. Не хотелось. По-прежнему болело сердце. Отказаться. Отказаться! Но под каким предлогом? Сослаться на предчувствие? Меня же засмеют. Опытный летчик, коммунист, и вдруг такое… Смешно!