— Мы имеем дело с боевой противотанковой миной. На занятиях говорилось: ее особенность в том, что она взрывается только под весом не меньше двух центнеров. Почему так? Чтобы по ней могла пройти пехота.
Гор спросил с опаской:
— На нее в самом деле можно наступить?
— Да.
— И она не взорвется?
Старшина позеленел.
— Да нет же! Поймите наконец! Я же сказал! На нее можно наступить! Вы что, не верите мне?
Руки Габора на секунду застыли, но тут же вновь заколдовали над запалом.
Гор бросил на Фаршанга строгий взгляд.
— Значит, точно?
— Что?
— Что она не взорвется под человеком.
Странная неуверенность вдруг овладела старшиной. Сказать, что это тысячу раз проверено? А если корпус лопнет? — непременно спросит Гор. И правда, свободно может лопнуть, он ведь из дерева. Почему бы ему не лопнуть? Тогда зачем говорить, что мина не взорвется? Ну да, в теории это так. Но это вовсе не значит, что… Эта мина в плохом состоянии. Ящик долго валялся на складе, рассохся, швы успели расшататься, собственно говоря, ее вообще бы не надо использовать, эту мину. Это же курам на смех — твердить, что она не взорвется.
Словами ему уже никого не убедить. Глаза из-под касок смотрели на него с упрямым недоверием.
Тогда он гаркнул:
— Головы прижать к земле! Товарищ лейтенант, разрешите?
Габор выпрямился, кивнул и вышел из круга. Фаршанг вошел в круг.
Откуда эта дурацкая дрожь во всем теле? И подгибаются колени, и струится по затылку пот.
Это страх!
Он не знал его вот уже тридцать лет. Говорят, человек начинает бояться снова только тогда, тогда…
И вот посреди залитой солнцем лужайки вдруг всплыло воспоминание тридцатилетней давности.
Летний день. Зной. Едкий запах пота. Он снова молод и, конечно же, снова боится. Да-да, это то самое чувство. Оно украдкой вернулось вновь. Горло судорожно сжато, потные ладони приходится ежеминутно вытирать о брюки.
— Рядовой Фаршанг!
— Я!
— Ко мне!
И он выходит вперед. Мелкими шажками, спотыкаясь, бредет по выгоревшей траве. Топчет колкие стебли, глядя прямо перед собой. Горизонт опускается, как будто он взбирается в гору. А солнце шпарит прямо в затылок.
Капрал Пенге стоит на коленях у наполовину выкопанной ямы. Ноги Фаршанга утопают в свежевырытой земле, кажется, будто сама земля цепко держит его, чтобы он не сбежал.
Старый, облепленный грязью, времен первой мировой войны снаряд. Ржавым носом уткнулся в землю-матушку, как упрямый пацаненок в подушку.
Капрал оборачивается к нему:
— Молоток?
— Осмелюсь доложить, он при мне.
Он все время старается оказаться за спиной капрала, под защитой его тела. Пенге спрашивает с вымученной улыбкой:
— Страшно?
— Осмелюсь доложить, никак нет!
Капрал худ, даже костляв. Говорят, у него грудная болезнь. Светлые жидкие волосы торчат из-под фуражки во все стороны, Фаршангу на минуту представляется, что они встали дыбом от ужаса. Он буравит застывшим взглядом затылок Пенге, худую шею, насквозь пропитанный потом френч.
Пенге разряжает снаряд, осторожно постукивая молотком. Каждый удар отдается в голове Фаршанга, его пронизывает дрожь.
— Жарко, — говорит капрал.
— Так точно.
— Сделаем перерыв, — говорит капрал, — отдохнем в холодке.
Фаршанг воспринимает это как приказ. Еще несколько секунд он стоит неподвижно, потом поворачивается и идет. Неподалеку маячит старое дерево. Черная тень под ним — вроде берлоги, в которую можно зарыться.
Он идет. Капрал за его спиной все еще стучит молотком.
Спина и ляжки Фаршанга покрываются гусиной кожей. Но он не оглядывается. И не убыстряет шага. Только лихорадочно облизывает пересохшие губы.
Когда за его спиной раздается взрыв, страх впивается в него с такой силой, что ему кажется, его нагнал осколок. Он бежит к дереву, укрывается в тени и ждет, когда придет смерть…
Потом капрала хоронили, и Фаршанг взялся за угол гроба. Нести было нелегко. Жена Пенге все время цеплялась за гроб, висла на нем, ноги у нее то и дело подкашивались. Она была маленького росточка, волосы свалялись как пакля, на черном чулке спустилась петля. А он смотрел на нее, не сводя глаз, страх и горечь душили его с такой силой, что временами ему казалось: он не выдержит и позорно свалится посреди дороги.
Ночами его долго будили два невыносимых звука: грохот взрыва и визгливый плач.
А потом прошло и это. И с тех пор он не знал страха. Да-да, что бы там ни говорили, он действительно не знал страха с тех самых пор. Быть может, потому, что своими глазами видел самое страшное, что с ним может произойти. Храбрость ведь не что иное, как потеря чувствительности.