Для самого же обвиняемого вся эта история с самого ее начала была ясна как божий день, белые нитки торчали со всех страниц ее распухшего дела, и он бросился опровергать устно и письменно. Казалось, многое опровергнуть не составляло труда. Многое, кроме ведомости из Штутгофа на получение немецких марок с его, Карпюка, собственноручной подписью, происхождения которой он не мог объяснить. На ее ксерокопированном экземпляре отсутствовал титул, значились только фамилия и сумма в марках с росписью получателя. Делалось допущение, что это оплата администрацией лагеря тайных услуг своих секретных сотрудников. Ведомость, разумеется, была серьезной уликой против обвиняемого, на ней строилось многое в его злополучном деле. Среди этого многого, например, сотрудничество с гестапо начальника штаба отряда имени Калиновского, проживающего ныне в Польше, внедрение Карпюком в диверсионную группу, десантированную на территорию Чехословакии, агента абвера, доносительство на соседа Грушевского, который был незаконно репрессирован и сослан в Казахстан. Было от чего сойти с ума.
Несчастья обрушились на Карпюка, словно каменный обвал в горах. Первым делом его отстранили от работы секретаря областного отделения СП БССР (с окладом 80 рублей в месяц), различные редакции разом отказали во всех публикациях, из издательских планов были выброшены все карпюковские книги. А тут еще пришлось положить в онкологию жену-учительницу, на руках безработного остались двое детей-студентов и дочь-школьница. Жить стало не на что, кормить семью было нечем. Время от времени писал заявления в Литфонд об оказании материальной помощи, но помощь оказывалась маленькой суммой раз в году. Другой помощи ждать было неоткуда. Руководство Союза писателей БССР заняло выжидателвную позицию, явно поставив ее в зависимость от результатов апелляций Карпюка в партийные органы. Друзья... Ближайший из них, доцент мединститута Б. Клейн, был также исключен из партии и лишился работы, автор этих строк, будучи беспартийным, подвергся жесткому прессингу партийных и охранительных органов, включая мордобой руками уголовных элементов и вызовы на профилактику в республиканское управление КГБ.
Надо отдать ему должное: Карпюк не думал сдаваться, он боролся. Вскоре после исключения он пишет около тридцати писем товарищам по войне, партизанам своего отряда и... не получает ни одного ответа. Между тем их ответы пополняют его «дело», и можно догадаться о смысле этих ответов, сочиненных под диктовку следственных органов. Партизанский отряд имени Калиновского вдруг отказались признавать, словно его не существовало в природе, и его командир оказался в роли самозванца. Карпюк бросается в минский партархив, где со времен войны хранится вся партийная и партизанская документация, и не находит ни одной бумажки по своему отряду. Исчез даже отчет, который Карпюк составлял собственноручно вскоре после освобождения Белоруссии. Зато его «дело» в эти дни пополняется еще одной «ценной бумагой», написанной бывшим комбригом Войцеховским. Оказывается, никакого вклада в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками отряд имени Калиновского не внес, и вообще он, комбриг, командиром этого отряда гражданина Карпюка не назначал.
Доведенный до отчаяния предательством бывших друзей и соратников, Карпюк на последние деньги покупает билет на поезд и едет в Ленинград. К его удивлению, Войцеховский принимает его по-прежнему тепло и радушно и на возмущенный вопрос приезжего отвечает обезоруживающе просто: «А что я мог сделать, Алеша? Что они потребовали, то я и написал». Результатом этой поездки стала другая бумажка за подписью комбрига о том, что «тов. Карпюк А. Н. с такого-то и по такое-то время являлся командиром отряда имени Калиновского и проявил себя с наилучшей стороны». С этой спасительной характеристикой Карпюк бросается в Гродненский горком, где его первый секретарь Могильницкий невозмутимо ответствует: «А зачем нам эта бумажка? У нас есть другая бумага Войцеховского, она нас больше устраивает». Их устраивало все, что было против их жертвы, что работало на их дьявольский замысел подавления. Им следовало до конца растоптать, раздавить человека. Только за что? И во имя чего? Во имя беспрекословного повиновения и послушания? Бетонного единомыслия, железного порядка, незыблемой казенной идейности.