Начался многолетний период в жизни писателя, состоящий из непрерывных изнуряющих попыток как-то прорвать заколдованный круг абсурда. Пока его дело путешествовало по бесконечным апелляционным инстанциям, карательные органы терпеливо выжидали, плотоядно потирая руки. Утверждение исключения из партии должно было явиться сигналом для нового процесса — уголовного. Уж тут были все возможности отличиться, заработать ордена и звезды. Как же: известный писатель, герой войны — агент гестапо, разоблаченный усилиями славных чекистских органов. Некоторые из числа доброхотов советовали Карпюку плюнуть на справедливость, все признать и покаяться, может, тем умилостивив жаждущих крови. Карпюк, однако, не торопился каяться, продолжал единоборство, хотя средства его были ограничены до предела, а возможности с каждым днем убывали. Его аргументы, исполненные логики и элементарного смысла, не принимались в расчет. Свидетельские показания в пользу обвиняемого отвергались. Наверно, в такой ситуации требовалось хотя бы элементарное чувство справедливости и сколько-нибудь беспристрастный подход к этой от начала до конца сфальсифицированной уголовной истории.
Но где было в то время найтись такому подходу? Задавленный страхом город молчал. Молчали ветераны. Молчали писатели. Ни один из обладавших властью чиновников не пожелал защитить человека. Таких не было в Белоруссии, не оказалось в Москве. Зато такой человек отыскался в Польше, за свободу которой когда-то пролил свою кровь обвиняемый. Товарищ Карпюка по антифашистской борьбе, белостокский писатель Олек Омельянович поехал в музей Штутгофа, созданный на месте былого концлагеря, и в его архивах разыскал оригинал злополучной ведомости. На ее титульной странице четко значилось: выдача заключенным денежных переводов, поступивших от их родственников. Оказывается, в рейхе существовал порядок, по которому немцы охотно принимали денежные переводы в адрес заключенных, на содержание которых те будто бы и тратились. Карпюк также несколько раз расписывался в получении марок, присланных матерью, распродавшей хозяйство и посылавшей что было возможно троим заключенным — мужу и двум сыновьям. Но, расписавшись, он тут же и забывал о том — фикция, она и есть фикция. Тем более что сознание заключенного было занято другим — как вырваться из лагеря. И вот вырвался...
Я не имею здесь ни желания, ни возможности более подробно разбираться во всей этой омерзительнейшей стряпне, сплошь построенной на передергивании, измышлениях, подтасовках. Но кое-что все же нуждается в пояснении. Хотя бы история с сотрудником гестапо, подвизавшимся в роли начальника штаба отряда. Сотрудничество это, по словам самого комбрига Войцеховского, состоялось с ведома и одобрения командования бригады, и можно сказать, что не гестаповский агент был внедрен в ряды партизан, а наоборот: партизанский агент — в ряды гестапо, отчего партизаны имели немалую выгоду. В первые послевоенные годы это обстоятельство не составляло тайны для местных «компетентных» органов, но со временем, с приходом в них новых людей и уходом из жизни партизанских руководителей, как-то забылось (не без умысла, как мне кажется, забылось), чтобы заново возродиться голым фактом «сотрудничества».
Примерно то же можно сказать и относительно будто бы имевшего место «внедрения» Карпюком агента абвера в нашу диверсионную группу. Летом сорок четвертого года, когда еще шла война, недавний партизанский командир Карпюк был вызван в Минск для составления отчета о боевой деятельности отрада. Однажды, вместе с товарищами проходя мимо лагеря немецких военнопленных на Комаровке, он случайно бросил взгляд на одного из многих сотен его обитателей, и лицо немца показалось Карпюку знакомым. Действительно, это был солагерник по Штутгофу, бывший социал-демократ, который в лагере неплохо относился к русским — угощал некоторых табачком. Теперь в форме солдата вермахта он понуро сидел за колючей проволокой советского лагеря. Карпюк коротко сообщил о пленном своему спутнику, также одному из партизанских командиров Белоруссии, и тот сказал, что надо бы о том доложить начальству. Сделать это было несложно, начальство располагалось рядом. Оно и в самом деле отреагировало охотно и оперативно: немец был отделен от остальных, прошел в Подмосковье курс спецподготовки и осенью того же года в составе диверсионной группы заброшен в Чехословакию. Далее судьба диверсантов сложилась трагически, почти все они погибли, и было подозрение, что их провалил именно этот немец. Теперь, спустя четверть века, вину за его «внедрение» возложили на Карпюка. Вот уж поистине — доброта наказуема. Пройди тогда Карпюк мимо пленного, не подав виду, что узнает его, не было бы и этого обвинения. Впрочем, нашлись бы другие.