Слов нет, наверно, Карпюк поступил не лучшим образом, дав по запросу смерша отрицательную характеристику на Грушевского, который и был затем репрессирован. Но можно ли не учитывать сегодня конкретную атмосферу тех лет, когда возвращались с войны солдаты, и искалеченный, с подорванным здоровьем фронтовик встретил в деревне соседа, бывшего немецкого старосту, всю войну просидевшего дома? Карпюк написал то, что о нем думал, но не Карпюк же в конце концов проводил следствие, судил и репрессировал, наверно же, этим занимались другие. Или эти другие не несут никакой ответственности за попрание принципов, которые обязаны были соблюдать хотя бы по долгу службы, если не по велению совести? Ясно, что сегодня ими движет вовсе не жажда справедливости, а скорее желание за счет реабилитации одного обвинить другого, чтобы самим остаться в стороне. И еще — «неискренность перед партией»... Не знаю, как можно рассчитывать на какую-то «искренность» там, где царил страх наказания за ничто, где отсутствовала всякая надежда на правый суд, где столько усилий госаппарата расходовалось именно на подавление искренности, воспитание двуличия и лицемерия. В таких условиях ложь во спасение — может, не самый худший из человеческих пороков, и проклятие падет не на тех, кто к ней прибегает, а на тех, кто к ней понуждает.
Конечно, мы слышим с детства, что сила добра одолевает злобные силы и правда в конце концов торжествует. Но, к сожалению, человеческая жизнь не беспредельна, и как быть, если самая большая ее часть, самая активная и трудоспособная часть отравлена злом ж несправедливостью? Алексею Никифоровичу Карнюку исполняется семьдесят лет. Прожита труднейшая, полная невзгод и лишений жизнь, в которой столько душевных и физических сил потрачено на преодоление несправедливости, ветряных мельниц облыжных обвинений. И в этом смысле можно ли утешиться банальным сознанием плодотворности преодоления как необходимого условия творчества, высокой духовности? Известно, что в ракушке с застрявшей песчинкой возникает жемчужина. Но всё же... Думается, в случае с Карпюком этих песчинок выпало слишком много для одной ракушки и даже для одной самой драматической судьбы...
ГАЗЕТА «ИЗВЕСТИЯ»
Сентябрь 1990 г.
Франциск Скорина, выдающийся деятель славянской культуры эпохи Возрождения, происходит из древнего, некогда славного белорусского города Полоцка. Жажда передовых знаний, любовь к родине, неукротимое желание послужить просвещению своего народа рано позвали его в чужие края. Учеба в Вильно, Кракове, Падуе — по тем временам признанных центрах возрожденческого просвещения и культуры — дала нашему беспокойному земляку дипломы философа, доктора медицины, доктора свободных наук.
Однако по-настоящему Скорина увлекся переводом на белорусский язык главной книги человечества — Библии, что уже само по себе способно было прославить его имя в истории. Но истинному патриоту родной земли, гуманисту, органически воспринявшему идеи европейского возрождения, этого было недостаточно. Плоды своего подвижнического труда он стремился сделать достоянием всего народа, приобщить его массы к христианским истинам, основанным на испытанных в веках человеческих ценностях.
Уже в 1517 году он собственноручно налаживает книгопечатание в Праге, затем перебазирует его поближе к родным краям — в Вильно. В течение небывало короткого времени Скорина перевел, прокомментировал и напечатал 23 книги Библии под общим названием «Библия Руска, выложена доктором Франциском Скариною из славного города Полоцька богу ко чти и людям посполитым к добру научению».
Кроме перевода, Скорина еще и снабдил библейский текст предисловиями и послесловиями собственного сочинения, в которых выразил свое мировоззрение, основанное на стремлении к правде, справедливости, гармонии в отношении Бога и человека. Ренессансный гуманизм Скорины был органически сориентирован на земную красоту и социальную гармонию. Правовое сознание того времени Скорина стремился соединить с моральными нормами христианства, нравственным кредо его стал новозаветный императив: «То чинити иным всем, что самому любо ест от иных всех, и того не чинити иным, чего сам не хощети от иных имети». Вещие эти слова ныне, как и пятьсот, и тысячу лет назад, звучат бесценнейшим гуманистическим постулатом. Особенную важность и значение обретают они в наше время настоятельного поворота от надуманных, фальшивых доктрин к непреходящим общечеловеческим ценностям.