В эту нелегкую пору в жизни страны, когда из нашей недавней истории исчезают многие белые пятна, когда развенчиваются многие пропагандистские мифы, настало время разобраться и с одним из самых распространенных и устойчивых заблуждений прошлой войны.
МОНОЛОГ, ЗАПИСАННЫЙ СЕРГЕЕМ ШАПРАНОМ.
«МЕГАПОЛИС-ЭКСПРЕСС»
Июль 1991 г.
У меня не было счастливого детства. И поэтому воспоминания о нем радости мне не приносят... Пришлось оно на тяжелые тридцатые годы — ужаснейшие в социальном и политическом отношениях. Голод, бесправие. Конечно, дети не переживали в полной мере того, что пришлось на долю родителей. Но эта атмосфера сказывалась на формирующейся детской психологии. И моя эмоциональная память сохранила много печали... Что же касается последующих лет, то они были еще хуже. Оглядываясь ныне на прошедшую жизнь, вижу, что только к пенсионному возрасту у человека моего поколения появилась возможность обрести более или менее достойное существование. Однако и это время оказалось кратким: начавшаяся перестройка принесла не высвобождение, а новые проблемы, и без того осложнившие бытие. Общеизвестно, как многие, особенно из среды интеллигенции, восприняли перестройку — как зарю нового счастливого дня. Когда если не нам, то нашим внукам замерцала новая, счастливая жизнь. Но все оказалось весьма иллюзорным и проблематичным. И вера в благоприятный исход перестройки все более меркнет.
У перестройки есть прецедент — хрущевская оттепель, вселившая было бурные надежды. После XX съезда было позволено говорить то, о чем до тех пор молчали. И я написал несколько рассказов, которые напечатал сатирический журнал «Вожык». Но вскоре период оттепели сменился длительными заморозками. Я переключился на военную тему: написал повесть «Журавлиный крик». Тогда я не думал, что стану писателем, работал в областной газете. После приема в Союз писателей много лет работал литконсультантом с окладом 80 рублей в месяц.
Послевоенная литература создавалась в атмосфере эйфории от нашей действительно исторической победы. Тогда казалось, что главное сделано — немецкий фашизм побежден, остальное наладится само собой. Но не наладилось. Диктаторский режим в стране не только не устранился, но в общем еще и усовершенствовался. И после ухода из жизни Сталина тоталитаризм оставался в полной силе. Но мы, воспитанные несвободой, не очень задумывались над тем. Нас утешало мирное существование, гарантом которого, как утверждалось, была политика правящей партии. Эта политика десятилетиями оставалась неизменной, и главный ее смысл был в безмерном вооружении страны. Производство оружия достигло немыслимых размеров. Когда половина общественного продукта стала уходить на нужды армии и военно-промышленного комплекса, крах всей экономики стал неотвратим.
Конечно, самые умные и честные из литераторов видели и понимали, что происходит. Но их возможность влияния на общественное сознание была всемерно ограничена государством. И здесь, наверное, стоит упомянуть, что в своем большинстве «укрощение литературы» производилось руками самих же писателей, так сказать, коллег по ремеслу, состоящих на службе в редакциях, журналах, издательствах и рьяно осуществлявших там политику своей партии. Сколько приходилось выслушивать редакторских претензий на тему идеологической несостоятельности произведения, политических перекосов; о том, что автор вольно или невольно льет воду на чужие мельницы. Никто из писателей не был свободен от этого партийно-государственного пресса. Если мы оглянемся на творчество таких выдающихся мастеров литературы, как Алексей Толстой, Михаил Шолохов, других, в чьих художнических способностях мир не сомневается, то увидим, насколько стеснено и их творчество. И все это — по причине господства особой системы, название которой соцреализм. И хотя до сих пор нет бесспорного определения соцреализма, я это понятие связываю с государственной системой подавления.
Если я не реагировал непосредственно (хотя я не мог этого не делать, поскольку мои «ошибки» подчеркивались красным карандашом и произведение не пускалось в набор, пока подчеркнутое не исправлялось), то при работе этот незримый автор всегда присутствовал! Происходила трудная борьба с внутренним цензором. Но к своим произведениям я не возвращаюсь. То, что написано, отторгается от меня как от автора и дальше существует по своим законам. Я считаю, что нет надобности что-то перестраивать, тем более усовершенствовать. Вторжение в живую плоть произведения не всегда проходит безнаказанно, а главное — не всегда служит совершенству. Нередко слишком усердное отношение автора к своему произведению разрушает последнее. Поэтому пусть живет таким, каким появилось на свет.