Свежий ветер с полей шумит в ветвях и качает живую изгородь. Небо у меня над головой темнеет. В лицо ударяют острые капли дождя. Я подбираю юбки и припускаю бегом.
Папы не видно. В доме пусто, даже Септимус куда-то подевался. Я начинаю паниковать. Где же мама? Сердце пускается вскачь, точно дикий мул, и все мысли о том, как я в накрахмаленном белоснежном переднике мешаю длинной ложкой закипающее молоко, улетучиваются из головы. О чем я только думала? Не могу я идти в услужение!
Я замираю, прислушиваюсь. И слышу сквозь завывание ветра, как кто-то зовет меня по имени, тихо и жалобно. Я бросаюсь на задний двор и нахожу там маму, привязанную к дереву.
— Энн, Энн, — стонет она, прижав руки к ушам.
Я бегу к ней и начинаю сражаться с узлом — папа завязал его на совесть. Мама в ярости набрасывается на меня, выпучив глаза, как лягушка.
— Ты не моя Энн, — злобно кричит она, — уходи, негодяйка!
С ее шершавого языка сыплется поток площадной брани, извинительной разве что в устах пьяного матроса. Под дождем проклятий я тихонько повторяю, чтобы успокоиться: «Семья Актон, приличная и респектабельная».
Когда мне наконец удается развязать узел, толстые злые капли дождя вовсю лупят нас по головам.
— Пойдем в дом, — ласково умоляю я, но мамой овладело бешенство.
— Не-ет! — визжит она. — Я должна дождаться свою Энн!
И вцепляется мне в лицо необрезанными ногтями, острыми и зазубренными.
— Я и есть твоя Энн, — доказываю я.
— Лгунья! Она плюет мне в лицо, я отскакиваю, и она произносит слова, от которых у меня холодеет сердце.
— Энн умерла. Умерла, умерла!
И тогда я понимаю, что мистер Торп прав: я должна выбраться из этого ада, пока сама не потеряла рассудок. Я хватаю маму на руки и тащу в дом, насквозь промокшую. Слава богу, она такая же худая, как и я.
Потом возвращается из пивной папа. Его глаза с желтоватыми белками слегка затуманены, но запах пива едва слышен.
— Послушай, Энн, — довольно внятно произносит он. — Я так больше не могу. Мистер Торп, благослови его господь, сказал, что если я брошу пить, он будет платить мне немного денег, чтобы я чистил могилы от зарослей и сорняков.
— А кто будет смотреть за мамой, пока ты работаешь? — ровным и спокойным голосом спрашиваю я.
— В том-то и беда.
Папа смахивает тыльной стороной ладони блестящие слезинки, выступившие на глазах.
— Она уж вовсе не в себе.
Он быстро-быстро моргает.
— Нас не узнаёт. Она совсем… превратилась в животное.
Мне хочется возразить, что он заблуждается, но в горле встает ком величиной с айву.
— Викарий говорит, что безумие не лечится. И еще он сказал, Энн, что у тебя есть мозги, что ты сметливая. Он может найти тебе работу. Не в пивной или на ферме, а в доме у приличных леди. Благородного происхождения.
Я оглядываюсь по сторонам, мне на глаза попадается дверь со следами грязных пальцев вокруг засова, которые нужно смыть, пока не засохли. Я не смогла рассказать папе о разговоре с викарием. Мне казалось, что если я повторю его слова о месте в приличном доме, все мои надежды развеются, как дым.
— Да, я собиралась сказать тебе сама, только…
Я смотрю на маму, которая сидит на полу и тупо смотрит на нас, будто это не она, а какое-то незнакомое существо, пустое и чужое. Это не мама. Я обнимаю папу и прижимаюсь щекой к колючей бороде. От него пахнет пабом — пивом, табаком и древесным дымом, а его одежду давно пора постирать и проветрить.
— Тяжелая работа — носить уголь и воду, мыть полы, выбивать ковры. Да не тяжелей, чем здесь. И тебя будут кормить как следует.
Папа указывает на котелок с овощными очистками, затянутыми щепотью маранты. Он испускает долгий хриплый вздох, столь тяжкий, что у меня сжимается сердце.
— Мне будут платить жалованье, па. Я смогу присылать домой деньги.
Я зарываюсь лицом в его бороду, думая о том, что наконец высплюсь без веревок, впивающихся в тело, без маминых пинков и тычков.
— Мистер Торп — благочестивый человек, добрый христианин, — произносит папа.
Мы оба смотрим в угол, где покорно сидит мама. И мне начинает казаться, что мы допускаем страшную ошибку. Может, мне надо остаться дома, присматривать за сумасшедшей матерью и калекой-отцом? Что, если эти Актоны не лучше моей семьи? По деревне то и дело ходят слухи о какой-нибудь бедной девушке, которую избивал или запирал хозяин. А то и хуже. Бывает, что девушки возвращаются домой из услужения с круглыми, как полная луна, животами.