— Ах, Эдгар, да что ж тебе не терпится? Анна, попроси кухарку принести чашу лучшего оксфордского пунша, да скажи, пусть поторапливается. Джон все еще не вернулся, и я страшно беспокоюсь, — взволнованно заламывает руки мама. — Он обещал вернуться до твоего приезда.
Я облегченно вздыхаю. Больше всего я боюсь рассказывать о своей неудаче отцу. Он всегда в меня верил и поддерживал мои начинания. Это он дал мне денег, когда я решила открыть школу для юных леди. И он же предоставил средства на мою первую книгу стихов, да еще настоял, чтобы бумага и переплет были самого лучшего качества.
— Наверное, засиделся за бумагами или засунул куда-нибудь ключи, — бодрым голосом произношу я, пряча нотки облегчения.
— Что сказал мистер Лонгман? — донимает меня Эдгар, расправляя фалды сюртука и опускаясь в кресло. — Держу пари, он нашел, что твои стихи бесконечно превосходят поэзию этого мошенника лорда Байрона.
Он со смешком оглаживает сюртук.
— Мы выпьем за тебя, как только подадут пунш.
— Пожалуйста, не надо пунша, — прерывающимся шепотом говорю я. — Нечего праздновать.
Я смотрю на свои башмачки, испачканные лондонской пылью, на потемневшие жемчужные пуговки. Какие найти слова, чтобы смягчить разочарование моих родных?
— Издателей больше не интересует поэзия, — говорю наконец я.
— Чепуха! — Эдгар усаживается поглубже в кресло. — Это из-за твоего упрямого решения использовать свое настоящее имя?
— Ты сказала ему о своей первой книге, что ее пришлось допечатывать меньше месяца спустя? — осторожно интересуется Кэтрин.
— Мистер Лонгман не предлагал мне издаваться под псевдонимом. Он просто отказался принять мои стихи.
Я тереблю пальцами нитку жемчуга на шее. У меня перехватывает горло.
— Мне очень жаль.
— Ну что ж, — надувает щеки мама. — Я всегда считала твои стихи чересчур откровенными, если уж на то пошло, даже нескромными. Очевидно, мистер Лонгман отверг их по той же причине.
Я стискиваю зубы. Опускаю взгляд и вижу побелевшие соленые круги под мышками, чувствую лондонский смрад на платье и на коже.
— Он сказал, что поэзия теперь никого не интересует. Людям нужны романы, желательно в готическом стиле.
— А разве ты не можешь написать что-нибудь такое, милая Элиза? — спрашивает Кэтрин.
— Глупости это все. Ты не нуждаешься в деньгах. Ты писала стихи просто… просто…
Голос Эдгара прерывается, точно он не совсем уверен, зачем я писала стихи.
— Ты слишком обнажила свою душу в предыдущей книге, — добавляет мать. — Из-за нескромности этих стихов кое-кто из соседей начал поглядывать на меня с нездоровым любопытством. Тебе не стоило публиковать их под своим… под нашим именем, моя дорогая. Они слишком откровенны.
— Значит, господам Китсу[4] и Вордсворту[5] можно открывать свои чувства, а мне — нет. Ты это хочешь сказать?
— По-моему, мама просто спросила, не можешь ли ты строчить свои вирши для себя, — успокаивает меня Эдгар. — Ведь настоящей поэзии не нужна публика, правда?
Я отчаянно пытаюсь найти слова, объясняющие, зачем мне публика, почему для меня важно видеть под этими «виршами» свое имя. Именно это позволяет мне чувствовать себя частью огромного, необъятного мира, где я связана с другими, мира, где я чего-то стою. Разве можно этого достичь, если писать для себя, оставаясь незаметной, безымянной?
Мать склоняет голову набок и кивает.
— В твоем стремлении во что бы то ни стало опубликовать свои стихи есть какая-то претенциозность… Для женщины это даже… безнравственно.
Я замираю. В глазах закипают слезы. В памяти всплывают слова мистера Лонгмана. «Поэзия — не женское дело…» Но мамино упоминание о безнравственности — это уже чересчур. Я сердито смотрю на нее, однако она благочестиво возводит очи к небесам.
Анна — милая, добрая Анна — тянется к моей руке.
— Не отчаивайся, Элиза. Есть другие издатели.
Я благодарно киваю, потеряв дар речи. Слова матери и Эдгара накладываются на высказывания мистера Лонгмана. У меня сжимается сердце. За охватившим меня гневом, за оправданиями в необходимости публики маячат мои вечные сомнения. Самозванка. Самозванка. И еще что-то, туманное и неопределенное. Чувство потери. Оно просачивается сквозь злость, досаду и неуверенность в себе. Кто я теперь? Жалкая старая дева из Саффолка, опубликовавшая под своим именем всего одну тоненькую книжку…