— Кто там, Энн? — в панике вращает глазами мама.
Я так рада видеть Джека, что бросаюсь к нему, забыв о веревке. Мама, которую я тащу за собой, вонзает когти мне в спину.
— Ради бога, — говорит Джек, которого при виде нас внезапно покидает его всегдашний задор. — Что это за веревка?
Я отвязываю маму и обматываю ее запястья, чтобы она перестала царапаться. И рассказываю Джеку, как ей стало хуже, она начала убегать, раздеваться до исподнего, никого не узнает. К концу этой печальной истории по моему лицу текут слезы, и я задыхаюсь от рыданий.
— Мам! — Джек переводит взгляд на мать, присевшую на корточки в грязи. — Я вернулся из Лондона, привез вам с папой пару монет. Два дня шел пешком с гуртовщиком и его козами, только чтобы… мам!
Она смотрит на него, в глазах плещется ужас.
— Я тебя не знаю, — говорит она и пытается освободиться от веревок.
Когда ничего не получается, она вскакивает и бежит к воротам. Я тяну ее назад и прижимаю к себе, плача и гладя по голове, пока она не замирает. Худая, кожа да кости, и пахнет совсем не так, как должна пахнуть мама. Внезапно я понимаю, что мы полностью поменялись ролями.
— Послушай, Энн, — трясет головой Джек, — зачем ты ее привязываешь, точно осла?
Я тру глаза грязным кулаком.
— Викарий хочет отправить ее в сумасшедший дом, — шепчу наконец я. — Ему не нравится, что она бродит раздетая. Он говорит, что это плохо сказывается на моральном состоянии его прихожан. Поэтому мне приходится ее привязывать.
— С каких это пор церковников заботит мораль? — презрительно фыркает Джек.
— Тише, — говорю я. — Он богобоязненный человек, и у него добрые намерения, так сказал папа.
— Бога можно найти только в одном месте, и уж точно не в церкви и не у викария.
— А где? — Я поднимаюсь вместе с мамой, и Джек помогает нам зайти в дом.
— В корочке хлеба, — без тени улыбки отвечает он. — А еще вернее — в хорошей еде. Я лично сильнее всего ощущаю его присутствие после доброго сытного ужина.
Я теряюсь от его ответа — голос Джека полон сарказма. Разве мама не учила нас верить в Господа? Я уже хочу объяснить брату, что он ошибается, что мне становится легче, если посидеть тихонько в церкви с резными ангелами и запахом горящих свечей, но у меня вдруг пропадает всякое желание думать об этом. Мама сидит тихо, как мышка.
— Расскажи, как ты там работаешь, в Лондоне, — прошу я Джека.
Брат в моем распоряжении, пока не проснется папа, не начнет ныть мама или не залает Септимус, и я не хочу терять время на разговоры о Боге, о церкви или о чем-то таком.
— Меня поставили на жарку, я снимаю шкуры и перевязываю тушки, — говорит Джек. — У нас там две плиты величиной с этот тюфяк, с такими огромными вертелами, что хоть целого барана жарь.
— Целого барана…
Мое воображение рисует нежного жареного барашка, благоухающего древесным дымом и лесными травами. У меня текут слюнки. Я ставлю на таганок, где едва дышит огонь, железную кастрюлю с овсянкой и водой.
— Расскажи, что вы там готовите.
— Ну, на прошлой неделе джентльмен вернул суфле, и хозяин разрешил нам его попробовать.
— А что такое суфле? — мечтательно выдыхаю я.
Слово звучит легко и нежно, точно летний ветерок: су-уф-фле-е.
— Взбиваешь яйца до воздушности. И делаешь жидкое тесто из сливок и масла, свежайшего, нарезанного на мелкие кусочки. Потом нужно его ароматизировать. Шеф Сойер любит использовать итальянский сыр, а то еще добавит изысканный горький шоколад. И ставишь в духовку. Оно так вырастет, глазам не поверишь. А когда откусываешь, у тебя точно облако на языке.
Джек причмокивает. Я рассеянно помешиваю кашу. Хоть бы горсточку изюма, чтобы ее подсластить. При мысли об изюме перед глазами проплывают всевозможные сухофрукты, что я видела на рынке в Тонбридже. Огромные горы изюма, блестящего чернослива, апельсиновые цукаты с белой корочкой сахарного сиропа, колечки яблок, точно вырезанные из тончайшей светлой кожи.
— У нас есть кладовая для дичи. Бекасы, вальдшнепы, фазаны, рябчики, цесарки… И специальное помещение для мяса, где хранятся целые окорока — говяжьи, оленьи. И молочные поросята, и бараны целиком. А на плите могут кипеть одновременно девять кастрюль.
Джек умолкает и возводит глаза к облупившемуся потолку, в пятнах и трещинах.
— Эх, видела бы ты шефа Сойера! В красном берете, а бриллиант в кольце — не меньше желудя. Хоть каким горячим будет суп — он все равно окунет туда палец, прямо с бриллиантом, и попробует. Да как начнет трясти туда то одно, то другое: еще соли, побольше душистого перца и кайенского. Пока не доведет до совершенства.