– Дядя Федор, – толкает бойкая, задорная девка-копальщица, – здесь колонисты?
– Вот я-те выкопаю колониста, в аккурат будешь!
– Чтой-то тут испытание никак? – шамкает древний дед, пробираясь в толпе.
– Слышь, дедушко! Котел нашли с золотом. Каждому мужику по 100 рублев выдавать будут, а деду не дадут.
– Это дедке могилу копают, – толкает деда баловница-девка, – и ложись, дедка, тут тебе и попоем!
– Эх, эх и нас-то, поди, раскопают. Косточкам-то успокоиться не дадут!
– Так не найдете, – советует пожилая баба, – в Семкине солдатский доктор бугры перекапывал, так у него живое серебро было. Наставит он его на могилу, оно побежит, побежит, да и станет, и где станет, там и копай. И всегда находили.
– Да что находили-то, дура баба, разве дельное. Одну только серебряну цепочку нашли!
В стороне слышится тихий разговор.
– В Красной одного сидячего нашли; рядом ложка чугунная положена и ножик. В головах-то горшок.
– Только поужинать собрался, а тут его и накрыли!
– В Хлебниковой даче мост оказался через Ржавую мшагу, на сажень его туда засосало. Слышно, там война шла. Вот потопнуть-то можно…
– А вот мы заправду чуть не потопли. Приходит ко мне это раз Васька Семенов; слышь ты, говорит, нашел я сопку у Вязовки, невдали от Княжей Нивы. Кругленькая, хорошая сопка и огонек по ней порхает. Клад – беспременно. Собьем-ка артель, да раскопаем. Вдвоем-то неспособно: и сопка-то больша, в сажень казенную будет, да, пожалуй, и страхи пойдут. Ладно! Сбили мы артель, пошли. Сопка правильная и от речки недалеко. И насыпана она неспроста: кругом выложена камнем, сверху песок да земля; потом прутняк – уже перегной. За ним хвощ да гнила. Дерево сгоревшее и негорелое. Видим – уже грунт показался. Васька щупом хватил вниз – слышит грох – дерево значит. Хватил правее – звякнуло что-то, значит, близко. Свечерело уже. Только смотрю я, сочится с боков вода и снизу точно проступает. Васька и Федор нагнулись, руками щупают – нащупали дерево, тянут наверх – не идет, будто держит его. Еще потянули, глядят – старая-престарая доска – сопревши вся. И хлынула из-под той самой доски вода. Ключ открылся, пошла садить; уж не то что клад – сами-то рады из ямы выбраться. Ударишь щупом – звякает что-то, котел что ли!
– Так и не допустила вода?
– Еще бы тебе допустить. Оно ведь тоже заклятье какое положено! Вот в Березовском пруде золотая карета,[5] да 5 стволов золота опущено, старики в ясные дни еще видали чуть-чуть! А поди-ка вытащи. Всем знатко, а не взять, потому заклятье, зарок. – А вот Петра из Красной, тот так взял клад.
– Поди ты взял, брешет твой Петра; может он и нашел чугунник старый, что пастухи бросили, да только…
– Да что только-то, ведь не сам он, а дельные люди сказывают, что и впрямь взял.
– Пуще разбогател Петра, как и не у нас грешное тело из локтей смотрит. Богатей!
– Впрок ему не пошло, значит – зароку не знал.
– Господин, евося будто косточка под лопатой оказывает, – докладывает один из копальщиков.
Спускаюсь в яму. Пахнуло свежерытой землей; посвежело после припека, – солнце уже высоко. Действительно, из-под лопаты торчит желто-бурая берцовая кость; торчит среди такого же точно песка, как и вся масса насыпи, словно бы она всегда была только костью без верхних покровов.
Кость вполне определила положение костяка. Работа пошла осторожней. Обнаружились руки, сложенные у лонного соединения; предплечье окислилось, позеленело – признак близости бронзы, которая и оказывается в согнувшейся тонкой, витой браслетке.
– Бруслетка! Смотри-ка, эка штучка-то аккуратная! Тоже изделие! – проносится среди любопытных, и, давя друг друга, вся ватага устремляется к кургану, жмется к вершине.
В яме потемнело. Зола, на которой лежат кости, кажет синее: строже глядит череп земляными очами. Нижняя, удивительно развитая челюсть далеко отвалилась с осевшею землею в сторону. По бокам черепа показались височные кольца добрых вершка два по диаметру.
Летят комки земли. Мужские костяки чередуются с женскими. Долихокефальные черепа сменяются брахикефальными. Вместо копий, топоров, мечей, умбонов, щитов являются гривны, серьги, браслеты, кольца, бляшки, многоцветные бусы, остатки кос. Полное трупосожжение уступает место погребению в сидячем положении. Высокие курганы заменяются жальничными клетками (погребение в могиле без насыпи). Разнообразие нескончаемое!
Щемяще-приятное чувство первому вынуть из земли какую-либо древность, непосредственно сообщиться с эпохой давно прошедшей. Колеблется седой вековой туман; с каждым взмахом лопаты, с каждым ударом лома раскрывается перед вами заманчивое тридесятое царство; шире и богаче развертываются чудесные картины.
IV
Словно бы синее становится небо. Ярче легли солнечные пятна. Громче заливается вверху жаворонок; привольное поле; зубчатой стеной заслонил горизонт великан лес; встал он непроглядными крепями, со зверем – с медведями, рысями, сохатыми. Стонут по утрам широкие заводья и мочежины от птичьего крика. Распластались по поднебесью беркуты. Гомонят журавлиные станицы, плывут треугольники диких гусей. Полноводные реки несут долбленые челны. На крутых берегах, защищенные валом и тыном, с насаженными по кольям черепами, раскинулись городки. Дымятся редкие деревушки. На суходоле маячат курганы; некоторые насыпи поросли уже зеленью, а есть и свежие, ровные, со стараньем обделанные. К ним потянулась по полю вереница людей.
У мужчин зверовые шапка, рубахи, толстые шерстяные кафтаны, по борту унизанные хитрым узором кольчужным, быть может, ватмалом.[6] На ногах лапти, а не то шкура, вроде поршней. Пояса медные, наборные; на поясе все хозяйство – гребешок, оселок, огниво и ножик. Нож не простой – завозной работы; ручка медная, литая; кожаные ножны тоже обделаны медью с рытым узором. А другой, ничего что мирное время, и меч нацепил, выменянный от полунощных гостей.[7] На вороту рубахи медная пряжка. Пола кафтана тоже на пряжке держится, на левом плече; кто же побогаче, так и пуговицы пряжкой прихватит.
На предплечьи изредка блестит витой медный браслет. На пальцах перстни разные, есть очень странного вида, с огромным щитком, во весь сустав пальца. Заросли загорелые лица жесткими волосами, такими волосами, что 7—8 веков пролежать им в земле нипочем. А зубы-то, зубы – крепкие, ровные.
На носилках посажен покойник, в лучшем наряде, тело подперто тесинами. В такт мерному шагу степенно кивает его суровая голова и вздрагивают сложенные руки. Вслед за телом несут и везут плахи для костра, для тризны козленка и прочую всякую живность. Женщины жалобно воют. Почтить умершего разоделись они; много чего на себя понавешали. На головах кокошник, венчики серебряные с бляшками. Не то меховые, кожаные кики, каптури, с нашитыми по бокам огромными височными кольцами; это не серьги – таким обручем и уши прорвешь. Гривны на шее; иная щеголиха не то что одну, либо две-три гривны зараз оденет: и витые, и пластинные, медные и серебряные. На ожерельях бус хоть и немного числом, но сортов их немало: медные глазчатые, сердоликовые, стеклянные бусы разных цветов: синие, зеленые, лиловые и желтые; янтарные, хрустальные, медные пронизки всяких сортов и манеров – и не перечесть все веденецкие изделия. Еще есть красивые подвески для ожерелий – лунницы рогатые и завозные крестики из Царьграда и от заката.
5
Предание о золотой карете обще всей местности. Очевидно, как предания о вольнице повлияли на Поволжье в смысле зарытых лодок с золотом, так присутствие высоких особ дало повод к розыскам золотой кареты.