Почему-то он подмигнул, уходя. Когда я сообщила женщинам о своей новой работе, они переглянулись и промолчали. Все это заставило меня насторожиться.
После ужина я пришла в овощехранилище. Рабочие, перебиравшие картошку, уже разошлись. Заведующая, пожилая женщина, а может и молодая, но совершенно седая, с интересом оглядела меня. Набрала для меня кастрюлю картошки и проводила в небольшую комнатку при входе.
— Овощехранилище я запираю, тебе остается тамбур и эта комната, запрись на крюк и, кроме начальства, никому не открывай. Я пошла. Приятной ночи.
— Я не буду спать, — пообещала я.
— Без сомнений, не будешь… Хотя вообще-то можно, никто сюда не полезет.
Она ушла. Я осмотрелась. Чистенькая квадратная комнатка. В плите пылали дрова, на плите кипел чайник, было тепло, даже жарко. С потолка свисала яркая электрическая лампочка. Стол, топчан, пара шкаф с посудой. Я открыла форточку, отставила с огня чайник, почистила картошку и поставила ее на плиту вариться. Сама села на табурет и задумалась. Я ждала неприятного визита. Мои опасения оправдались — пришел Швили.
— Картошка уже варится? Хорошо, поужинаем с тобой, и ты будешь мне рассказывать.
— Как Шехерезада? — усмехнулась я.
Швили выложил на стол колбасу, сыр, консервы — крабы, кетовую икру в баночке, конфеты и белый хлеб. Картошка сварилась. Швили кивнул на шкаф:
— Там тарелки и чашки, здесь есть еще заварка, — и он вытащил из своей сумки индийский чай.
Я расставила посуду, но стала есть лишь картофель. Швили усмехнулся.
— Не дури, ешь все подряд, что должно произойти, все равно произойдет.
— Это верно, а что не должно произойти — не произойдет. — И я с большим аппетитом принялась есть с белым хлебом кетовую икру. Швили с удовольствием наблюдал, как я ем.
— Вот молодец, это по-нашему.
Когда мы поужинали, он попросил меня сесть поудобнее на топчан и рассказывать: надо было платить за еду.
— Минутку… Все-таки убери чашки в шкаф, — сказал он.
Я встала, но не успела и подойти к столу, как Швили поднял меня на руки.
— Помогите! — заорала я изо всей мочи. Я всегда была горластая. — Помогите! Помогите!
Я боялась, что он зажмет мне рот, но Швили, повалив меня на топчан, сказал:
— Можешь орать сколько влезет, никто не осмелится мне помешать.
Он переоценил себя. Осмелились. В дверь забарабанили изо всех сил, и, обычно безответный, начальник яростно кричал:
— Швили, немедленно отопри, или я отправлю тебя завтра на штрафную!
Швили с перекошенным от злобы лицом выругался, но вынужден был открыть дверь. Вошел начальник.
Я стала его благодарить.
— Ладно, — сказал он, — думаю, с него хватит тех, кто не противится. А вы запритесь и никого не пускайте до утра, пока не придет заведующая складом. — И пошутил: — Даже меня… Идем, Швили.
Они ушли. В десять часов вечера у нас была поверка, которая длилась минут двадцать-тридцать. На ней обычно читали все постановления, приказы, запомнилось: зека-зека такого-то за сожительство с зека-зека такой-то трое суток карцера, соответственно ему и ей.
У Швили не хватило терпения прийти попозже. Он пришел, наверно, около десяти. Когда я кричала, люди как раз расходились с поверки.
— А Мухина уже орет, — меланхолично заметил один зека.
— Зовет же на помощь! — воскликнул другой. Они бросились за начальником, но тот и сам уже услышал и бежал к овощехранилищу.
На следующий день после обеда ко мне опять подошел швилевский придурок и сказал, что вечером я могу себе отдыхать, а завтра утром должна идти работать на лесоповал.
— Дуреха! — добавил он. — Узнаешь там, почем стоит фунт лиха.
Утром, поднявшись в четыре часа сорок пять минут и наскоро позавтракав, я получила дневную порцию хлеба (пайку) и направилась с бригадой лесорубов на лесоповал.
Путь шел по замерзшей реке, не помню ее названия, может, это была именно река Дукча? В своих будущих романах я ее потом называла Ыйдыга…
До моей работы было километров девять. Тайга…
Великаны деревья. Тогда не было автоматической пилы. Пилили обыкновенной пилой. К полудню у меня онемели руки и плечи, нестерпимо ломило поясницу. В двенадцать часов сделали перерыв, можно было отдохнуть у костра и поесть хлеба. Обед туда не привозили. Съедали его вечером вместе с ужином.
Я ела ржаной хлеб, когда ко мне подошел один из рабочих, лет тридцати, сероглазый, седой, гладко выбритый.
— Зачем же один хлеб? А вы с ягодой.
Что он, шутит? Он не шутил. Сделал два шага в сторону, разгреб чистый снег, под ним — красная ягода. Уже забыла, какая ягода, но она была такой сладкой, такой вкусной. Мужчину звали Вячеслав Иванович. Он тоже был новым человеком на лесоповале, всего вторую неделю. По профессии агроном и жил до сих пор вне зоны. Но прогневал чем-то начальство и загремел на лесоповал.