На смену встали из темноты плечи и спины в белых халатах. Мгла померкла, обсохла. Видно теперь, что люди наклонились над постелью.
Фельдшер не видит, кто лежит на постели, но жуткая, липкая дрожь щекочет ему поясницу, ползёт по спине. И картина сразу яснеет, становится резче: задранная кверху, паклей, борода, сдавленная рёбрами, коричневая выпяченная грудь. Белый халат мажет грудь, что-то втирает, и в ушах у фельдшера всё ближе, ясней и ясней начинает звучать мерная хриплая икота…
— Батюшка!.. — чужой кто-то выговорил губами фельдшера. — Батюшка!.. Грех у меня… Фёдор из Гакова, плотник… помер от перитонита. Ему жена рупь принесла… под подушкой… Батюшка, я рупь у него взял… оттуда, когда помер. Всё равно сиделки бы взяли… Грех…
Белые халаты пропитались чёрным и исчезли. Выдвинулась огромная, обвязанная ватой и бинтами голова, с запухшим слезящимся глазом: штабс-капитан Елагин отделал своего денщика, перебил барабанную перепонку в ухе… Вот оно, рядом, из темноты лезет наглое смуглое лицо с чёрными тараканьими усами, бородой и словно перешибленным носом…
Вот коридор фельдшерской команды. На улице дождик, капает с крыш, лепечут берёзы за окном; возникли в ушах ржавые лязгающие звуки — на плацу учат горнистов…
Вырастали один из другого и гасли, просветлев на минуту, знакомые образы, словно кто-то раскрывал и захлопывал двери давно забытых покоев.
Вот он сам, в полушубке, с кобурою у пояса, с перевязочной сумкой, на походе. Сухой отрывистый треск, сизое облачко тонкого дыма у опушки, где горбятся крыши эстонской мызы. Чёрные пятна на снегу у плетня. Красная бородатая рожа в папахе тянет с убитых сапоги… Бледные лица низкорослых солдат шестнадцатой роты. Трясущиеся руки торопливо меняют обоймы…
Далёкий воющий крик родится где-то, и горизонт тотчас светлеет. На самом гребне горы брызжет лучами крест колокольни. Синие тени ложатся на сугробы. Крик повис в котловине. На льду у Чашинской мельницы слободские бьются на кулачках…
Бойцы ползут домой по горе. Серая мгла плотно задёрнула даль. Вспыхнул один огонёк — в Чёрной слободе, должно быть. Сейчас высыплют по всей горе. Нет… Мгла густеет, и одна тусклая светлая точка мигает, тухнет, дрожит и зажигается снова…
Снегом, должно быть, бросили с горы, прямо в лицо… Сунулся руками в сугроб… Жгучий холод забрался за рукава, лезет к локтю… Под ногами вода, хлюпает, плещет, а ноги не чувствуют…
Господи!.. Это же море… У льдины обломило угол, и при каждом размахе она скалит щербатые чёрные зубы.
Сумерки серою марью задёрнули гору. Тускло мерцает огонь… Нет, это море — чудится только — сейчас потухнет… Вот уже погас… Снова зажёгся, дрожит и мигает, тянется к льдине тонкою жёлтою нитью, путается в заиндевевших веках раскрывшихся глаз…
Сразу упали заслонки с глаз и ушей.
Вырвался из-под шубы, больно рванули усы примёрзшие волосы меха.
Зашатался, упал — подвернулись отмёрзшие ступни, не мигая, впился в темноту и видел, как огонь проколол серую мглу, взмахнул жёлтым лучом и, близко совсем, закачался, должно быть, на волне, вверх и вниз.
Дико закричал:
— А!.. а!.. а!..
Поперхнулся, отполз к шалашу, впился в шубу и дёргал, крича:
— Батюшка?! Батюшка?!
У человека в шалаше шапка взбилась на лоб и белела под ветром обнажённая мёртвая кожа. Глубоко ввалились плотно сомкнутые веки, и жутко неподвижен был перистый иней под носом.
— Батюшка!.. Черти… Огонь!..
Дополз до чухонца, уткнулся в колени и стукал ему головой по ногам, повторяя:
— Смотри… смотри же!.. Пароход?!
Финн поднял веки, долго водил оловянными шариками глаз, потом выдавил сквозь замёрзшие губы:
— Не с-снаю…
А огонь всё мигал…
Вставал из воды, сгущая возле себя темноту, шевелил тонким лучом, окунался и тух.
1912
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ печатается по изданию: Жизнь для всех. Спб., 1912. № 12.