Самолет быстро разгрузили, все рассортировали по складам. Их сделали три, в разных местах — на случай, если при сжатии какой-нибудь раздавит. Когда летчики окинули взглядом все привезенное, они ужаснулись:
— Да разве здесь девять тонн?! Не меньше двенадцати. И как это Папанин обвел нас вокруг пальца?!
— Нет, нет, все точно, — с наивным видом отговаривался Иван Дмитриевич. — Ну, если самую малость… Черт попутал!.. Да вы не огорчайтесь, я думаю, все это нам в хозяйстве пригодится.
Городок на полюсе.
Наконец-то перебрались в свой дом! (И. Д. Папанин, Е. К. Федоров, П. П. Ширшов пристраивают к жилой палатке снежную кухню.)
С самолетом Мазурука прибыла и большая черная палатка. К ней пристроили снежную кухню, тамбур. Наконец-то четверо папанинцев смогли разместиться по-настоящему. Температура в палатке минус два. Теплынь!
Устройство лагеря подходило к концу. Поставлены палатки, снежные дома, замахал крыльями ветряк, заработала радиостанция. На льдине вырос целый городок.
Появились даже улицы. Папанин тут же дал им названия: Самолетная, Складская, Советская… А площадь перед большой жилой палаткой назвал Красной площадью. Работяга ветер уже проложил на улицах вместо асфальта твердый снежный наст и лихо гонял по нему, тормоша людей и пытаясь пролезть в палатки.
Забывалось, что это льдина. Казалось — просто заснеженное поле. Но темное водяное небо у горизонта — отсвет чистой воды разводий — тревожно напоминало: вокруг — океан.
Уже чувствовалась предотлетная взволнованность. Скоро одним нужно будет улетать, другим — оставаться. Срочно писались письма родным, друзьям, всем, кому хотелось послать привет с полюса. Иван Дмитриевич объявил, что открывает почтовое отделение «Северный полюс».
— А чем марки будешь гасить? — спрашивали его. — Штемпель-то есть?
— А как же?! Я же старый почтарь, — отвечал Иван Дмитриевич. — Как можно без печаточки!
Сначала ему не верили — шутит! Но когда Женя Федоров первым принес торопливо написанное письмо и Иван Дмитриевич ловко проштемпелевал его — тут уж принялись писать письма все, кто и не собирался! Еще бы! Отправить письмо со штемпелем «Северный полюс»!
…Шестое июня. В два часа солнечной полярной ночи все население городка собралось на Краской площади. Отто Юльевич Шмидт встал на нарту, которая служила трибуной.
— Сегодня мы прощаемся с полюсом, — сказал он, — прощаемся тепло, ибо он оказался для нас не страшным, а гостеприимным, родным. Четверо наших товарищей остаются на полюсе. Мы уверены, что их работа в истории мировой науки не потеряется.
Держа в руках заветный «ключ от полюса», на нарту поднялся Папанин. Он чуть помолчал, щурясь на ветру.
Одним улетать, другим оставаться. (Э. Т. Кренкель прощается с участником экспедиции, отлетающим с дрейфующей станции.)
— Передайте там, дома, — сказал он, — задание Родины мы выполним. Мы остаемся на дрейфующей льдине, чтобы расширить знания человечества. Этим ключом мы постараемся открыть тайны полярной природы.
— Научную зимовку на дрейфующей льдине в районе Северного полюса объявляю открытой, — сказал Шмидт. — Поднять флаг!
— Есть поднять флаг!
Папанин потянул трос, и под троекратный салют пистолетов и ружей красный флаг Союза ССР стремительно побежал вверх по бамбуковой мачте.
— По машинам! — раздалась команда.
Взревели моторы, заглушая последние прощальные слова. Все жали руки, неуклюже обнимались. Каждому хотелось что-то сказать на прощание этим четырем, которые остаются на льдине. Им в руки совали зажигалки, карандаши, блокноты, книги, даже мотки провода, инструменты. Молоков притащил примус, а Мазурук паяльную лампу и самый объемистый подарок — патефон с пластинками. Он захватил его сверх положенной нормы.
Веселый, все время вертевшийся под ногами, вдруг заволновался. Метнулся к самолету Мазурука. Кинулся к Папанину и, умоляюще глядя в глаза, дважды тявкнул — мол, чего стоишь, ведь они улетают! Папанин схватил его за ошейник.
— Куда, дурачок?!
Вздымая снежную пыль, самолеты один за другим уходили ввысь.
Когда по ледяной дорожке побежал последний, Веселый вырвался и помчался вдогонку.
Машины уже делали прощальный круг. Потом развернулись и пошли на Рудольф. Скоро они исчезли в туманной дымке. Затих и гул моторов.
А четверо на льдине все еще стояли и смотрели на опустевший горизонт. От наступившей вдруг тишины стало не по себе…
ГЛУБИНА
Опять запуржило. Ветер сметал со льдины пустые папиросные коробки, обрывки бумаги, заносил снегом следы людей и самолетов.
Еще недавно здесь было шумно, а сейчас лишь шуршат беспокойные снежинки да в стороне визгливо машет крыльями ветряк.
Веселый совсем заскучал. Не смотрит даже на колбасу, которую ему подносят к самому носу. Поджав хвост, уныло бродит по льдине, порой, поднимая голову, слушает.
Иван Дмитриевич подозвал его, обхватил за шею и ласково зашептал:
— Веселок, ты наш дружок, с нами не пропадешь!
Людям тоже было нелегко. За тысячу километров от земли, один на один с могучей и безжалостной полярной стихией.
«Все ж таки не привыкли мы с малых лет вчетвером оставаться на полюсе, — записал в дневнике Кренкель, — ко всему надо привыкать».
Чтобы меньше времени было для грусти, сразу взялись за работу — установили большую лебедку, принялись измерять глубину океана. Начиналась их многомесячная ледовая вахта.
Двадцатикилограммовый лот, щуп и батометр быстро исчезли под водой. Стальной, всего лишь в миллиметр с четвертью авиационный тросик натянулся как струна. Он стремительно разматывается с барабана. На счетчике уже пятьсот, тысяча метров.
Прибежал Веселый, сунул было нос в прорубь, но его вежливо выпроводили. Сейчас было не до него!
Глубина океана у полюса еще никому не известна. Пробовал ее измерить Пири, но у него трос оборвался, намерив две тысячи семьсот метров. Собиралась измерить экспедиция Нобиле, но сильный ветер не дал дирижаблю «Италия» опуститься на лед.
Уже больше двух часов раскручивался тросик. Никто не уходил. Четыре тысячи метров тросика поглотил океан, а дна все еще не было. Мягко стучали шестеренки, и стекала, стекала в прорубь стальная струйка, сматывая с барабана виток за витком. Что, если их пятикилометрового троса не хватит?!
Барабан лебедки вдруг неуверенно качнулся и замер. Вот она — глубина океана у полюса! Счетчик показывал четыре тысячи двести девяносто метров. Все сразу задвигались, зашебуршились, разминая застывшие руки и ноги.
Вот ведь как! Из всех людей на земле им первым довелось измерить эту глубину!
Петр Петрович стоял у лебедки — взлохмаченный, перемазанный машинным маслом, больше похожий на мальчишку-подмастерья, чем на ученого, и смущенно улыбался.
Чтобы не получилось ошибки, трос несколько раз приподнимали и снова опускали. Все верно — четыре тысячи двести девяносто. Тогда стали выбирать. Крутили по двое, сменяясь каждые четыреста мэтров. И тут уж, несмотря на мороз, рубашки стали мокрыми, хоть выжимай. От них шел густой пар. Трос с лотом и приборами весил восемьдесят килограммов.
Тягуче тянулись часы. Ломило руки, спину. А они крутили, всем телом наваливаясь на рукоятку.
Только через шесть долгих часов из воды показался конец троса с приборами. Щуп прихватил со дна океана немного зеленовато-серого ила, с виду совсем обыкновенного. Кусочек дна Северного Ледовитого океана! А вот температуру воды у дна измерить не удалось. Термометр не выдержал огромного давления — лопнул. Обидно, конечно. Но ведь четыре километра!..