(И. Д. Папанин)
Дрейф льдины стал невиданно быстрым. Если за июнь они по прямой прошли на юг тридцать шесть миль, а за июль — сорок, то за последние одни сутки промчали шестнадцать миль. Когда об этом узнали на Рудольфе, там ахнули:
— Так, пожалуй, вам и океана не хватит!
Снег перестал, но задувало с прежней силой. Гнулись, скрипели верхушки мачт, хлопали и качались палатки, готовые снова разодраться. Барометр не радовал. К вечеру на горизонте показалась властная, жутко красивая сизая туча — вестник надвигающейся непогоды. Ничего не поделаешь — наступала пора осенних штормов.
НА ПОИСКИ САМОЛЕТА
Опять Кренкель неотрывно сидит с наушниками. Крутит в заскорузлых пальцах карандаш. Из Москвы через полюс в Америку вылетел Сигизмунд Леваневский. Это уже третий перелет по самой короткой, но совсем не легкой воздушной трассе: Советский Союз — Северная Америка. Вторым после Чкалова месяц назад пролетел Михаил Громов. Для этих перелетов они, помимо метеосводок, которые передавали каждые три часа, могли передать и карту магнитных склонений в районе полюса. Женя был рад, что результаты его трудов уже понадобились.
С волнением ждали. Радиограммы говорили: самолет идет в тяжелых условиях.
В тринадцать сорок пять самолет пролетел полюс.
«…Достался он нам трудно, — сообщил Леваневский, — начиная с середины Баренцева моря все время мощная облачность… Температура минус тридцать пять. Стекла кабины покрыты изморозью. Встречный ветер…»
Они хорошо понимали, что такое мощная облачность надо льдами…
Скоро пришла тревожная телеграмма: отказал правый мотор.
«Идем на трех, очень тяжело. Идем в сплошных облаках…»
Страшной болью ударило всех это сообщение. Идти на трех моторах — это значит Леваневскому уже не удастся подняться выше облаков. А если обледенение?
Напряженно ждали новой радиограммы. Но ее не было. Леваневского слушали все радиостанции Севера. Самолет молчал.
Эрнст уже тридцать часов не снимал наушников. Чтобы не заснуть, работал стоя, прислонившись плечом к алюминиевой подпорке. Иван Дмитриевич то и дело поил его черным кофе. И всякий раз спрашивал: «Ну что?..» В ответ Эрнст только хмурился.
«Мы теперь стараемся еще больше работать, — записал Иван Дмитриевич в дневнике. — Но как только наступает минута отдыха, начинаем говорить о Леваневском, нервничаем. (А это на льдине совсем не полезно!) Пусть лучше не будет у нас ни одной свободной минуты, но зато во время работы состояние братков не ухудшится».
Леваневский не отозвался и на следующий день. И все-таки хотелось верить: самолет еще где-то летит. Может, просто вышел из зоны слышимости? Нет. Его уже ищут и все американские радиостанции.
Вечером ветер стих. Показалось голубое небо. И совсем уже низкое солнце. Засверкали небесной чистотой торосы. Но ничто не радовало. Перед глазами, словно в мираже, всплывал покореженный самолет на льдине, цепочка измученных, бредущих через пустынные ледовые завалы людей…
Вскоре пришло сообщение из Москвы от правительственной комиссии: на поиски самолета Леваневского к мысу Барроу на Аляске выходит ледокол «Красин» с тремя самолетами на борту. Из Москвы вылетают Водопьянов, Молоков и Алексеев. С американской стороны — летчики Уилкинс22 и Маттерн. Папанинцам было предложено подготовить посадочную площадку.
Они тут же пошли осматривать льдину. С трудом наметили подходящую полосу метров в семьсот. После бурного летнего таяния она была в буграх, глубоких, уже покрытых тонким льдом лужах. Все это им предстояло выравнивать, скалывать, оттаскивать. Это была непосильная работа для четырех человек. Но они взялись за нее немедля.
ВЫЗЫВАЕТ МОСКВА
Уже в который раз мерили глубину океана, брали пробу грунта. Опять выбирали бесконечный трос. Счетчик показал четыре тысячи триста пятьдесят четыре метра.
Было сыро и знобко. С низких облаков густо моросил дождь. Капли его сразу замерзали, покрывая все кругом прозрачной ледяной коркой.
Ноги неуклюже разъезжались. Обледенелые плащи связывали, мешали работать. При каждом рывке с них с хрустом сыпались льдинки.
Барабан крутили быстро, чтобы согреться, скорее кончить работу. Только усталые руки не слушались. Дрожали. Болела поясница. Болело все тело. Они здорово измотаны. Ежедневно расчищают аэродром, скалывают тяжелыми пешнями ледяные бугры, торосы. Ждут самолеты. Эрнст все еще продолжает искать в эфире голос Леваневского.
Ивану Дмитриевичу сегодня особенно скверно. Ломит суставы, разламывается голова. Противная до тошноты слабость. И опять защемило сердце. Скорее бы выбрать триста метров, а там передышка. О ней подумал впервые. Значит, совсем расклеился. Только бы братки не заметили! Из-под ушанки выползли капли пота, а ему все еще холодно.
Петр Петрович, разминаясь, как бы ненароком заслонил на минуту счетчик. Быстро перевел стрелку на сто метров вперед. И тут же заявил:
— Стоп. Теперь наш черед.
— Уже? — удивился Иван Дмитриевич. — Что-то скоро.
Пальцы с трудом разжались. Его нестерпимо трясло. Сейчас увидят! И он крепко тряхнул плечами: нет, нет, все в порядке.
Эрнст и Петр Петрович тоже расправляли еще не успевшие отдохнуть плечи. Собрав силы, взялись за рукоятку.
— Дмитрич, хорошо бы чайку, — как бы между делом бросил Кренкель. — Будь другом, вскипяти, а?
— Мы и втроем управимся, — подхватил Женя.
Иван Дмитриевич недоверчиво поглядел — не хитрят?
— Ну что ж, чайку так чайку.
И, смешно балансируя, заскользил обледенелыми сапогами по гололеду.
Петр Петрович перевел стрелку назад. Дмитрича надо поберечь. Сам он никогда не скажет, будет работать сверх сил.
Опять зазвенела, посыпалась с плащей ледяная скорлупа. Тяжелый лот, приборы были уже где-то на полпути.
Едва закончили работу, Петр Петрович подступил к Папанину.
— Тебе, Дмитрич, надо как следует прогреться. Вот тебе аспирин, и полезай в мешок.
В другой раз Иван Дмитриевич нипочем бы не послушался, но сейчас пришлось повиноваться — уж больно худо.
Петр Петрович, задрав на его спине рубаху, долго выстукивал, выслушивал, потом стал усердно втирать пахучий скипидар. Он так старательно массировал, так мял бока, что, казалось, вот-вот затрещат ребра.
— Советую больше не болеть, — приговаривал он, — ближайшая аптека — на Шпицбергене. Ходить туда далеко и хлопотно.
Иван Дмитриевич лишь довольно покряхтывал. По всему телу расползалось приятное тепло. Искоса взглянув на оголенные по локоть руки Петра Петровича, с грустью заметил, как они посветлели. Вся въевшаяся в них копоть и грязь сошли, конечно же, на его, Ивана Дмитриевича, спину.
Закончив врачевание, Петр Петрович поплотнее укутал Папанина, набросал на него все, что было под рукой мехового и теплого, и стал одеваться.
— Пэ-Пэ, ты куда? — глухо, из-под кучи мехов спросил Иван Дмитриевич.
— Пойду к лунке, у меня там кое-какие дела.
«Кое-какие» — это все знали — до утра.
«Жаль, что никому ничем не могу сейчас помочь», — уже сквозь дремоту думал Иван Дмитриевич. Безмерная усталость, тепло брали над ним верх. Он уже засыпал, когда вдруг его затормошил Эрнст.
— Дмитрич, надевай наушники, Москва вызывает.
Да, Москва обращалась к ним: