Степан Залевский
НА ЛЕГКИХ ВЕТРАХ
Повесть
Художник М. ЛАРЧЕНКО
© Издательство «Молодая гвардия»,
Библиотека журнала ЦК ВЛКСМ
«Молодая гвардия», 1982 г. 7(14)
…И вошли в загонки все три бригадных агрегата. Тракторы вели дядя Вася, Петруха и Жора. Механизаторы здесь — народ ко всему привычный. Рабочий день начали легко и сноровисто, будто не существовало вчерашней гульбы. Делу время — потехе час, особенно в посевную.
Первый день сева начался для них по-будничному знакомо. А вот Лешка, впервые став на сеялку, заволновался: сумеет ли он трудиться наравне с напарником по агрегату, казахом Тулигеном? Тому, наверное, и в голову не приходило, что парень, приехав на практику из профтехучилища, может всерьез забить голову такими пустяками — они обслуживали каждый по две сеялки в Жорином агрегате. Все «водяные рубашки», системы враз выскочили из Лешкиной ученой головы, предлагая взамен пугающе голое поле и одну лишь, казалось, сеялку на нем да неумелые Лешкины руки.
Песок на зубах и рябь в глазах от бесконечной борозды. Она укачивает до тошнотворного головокружения. Забиты уши тракторными шумами, и не во сне, а наяву черное солнце над головой. Черное — от пыли над сеялочными агрегатами.
Как хотелось Лешке спрыгнуть на развороте с сеялки, перемахнуть метры мягкой пахоты и развалиться на молодых весенних ковылях — лежать и ни о чем не думать! Но Жорин трактор если и останавливался, то лишь для того, чтобы заправить сеялки зерном, обработанным ядохимикатами. И, разравнивая в ящиках зерно, Лешка вдыхал не ковыльные запахи, а приторную, до спазм ядовитую пыльцу, которая щедро валила из загрузочного шнека автозаправщика. И вновь бесконечная борозда, и вновь пыль забивает уши, рот, а Жорин трактор заходит на новый и новый круг…
Да, оказывается, вместе с весенними томлениями, с волнующими желаниями и мечтами, с романтикой и героизмом существует и такая жизнь — серая от пыли, изнуряющая усталостью. Одним словом — трудовая. И нет здесь места маете по неизведанным странам. Он не был готов к такому дню и потому испугался. Казалось, день этот никогда не кончится. Казалось, что и не день это вовсе, а беспросветье, не имеющее начала и конца.
Просвет наступил неожиданно — обед. Дежурная машина — одно из новшеств бригадира — привезла повариху Настю с термосами, запах от которых был теперь милее всех других. Враз притихли на меже тракторы, улеглась пыль. После многочасовых шумов гнетуще давила тишина. После ненадежных, норовящих выскользнуть из-под ног сеялочных поликов непривычной была твердая земля под ногами. Неестественно звучали людские голоса в тишине. К ним привыкали заново. Люди не говорили, а кричали друг другу. Но вскоре пахучий и жаркий Настин кулеш всех успокоил, и лишь постукиванье ложек тревожило тишину.
Подрулил бригадир на мотоцикле. В коляске — запчасти. Первый день посевной что первый блин — не ровен час комом подавишься… Но серьезных поломок пока не произошло, так, пустяки, которые тут же устранялись. Бригадир светлел на глазах: улыбался, шутил, заигрывал с трактористами и сеяльщиками, и вот-вот, казалось, пойдет он отмахивать присяды иль прокукарекает, а то и соловьем зайдется от любой их неумной прихоти.
«Ну и ну…» — уныло отметил про себя Лешка такую перемену в бригадире. Он припомнил вчерашний день, когда в моросящем дожде, взъерошенный от беспомощной ярости, метался тот по бригаде:
— Какая сволочь выдала деньги дяде Васе? Был же наказ — не выдавать! Где другие трактористы? Где Петруха? Где Жора?
Выяснилось, что кассирша новенькая. Она не знала его приказа.
Вскоре, горланя боевую песнь, в бригаде показался Петруха. Один.
— Где дядя Вася? — рванул его за грудки бригадир. Затрещали швы спецовки, и посыпались пуговицы. Петруха отрезвел:
— На станции. Отдыхает в скверу… Я за транспортом…
— Там же милиция! — взревел бригадир. — Заберут!..
…Сейчас весь он от головы до могучих лопаток, выпяченных под рубашкой, казался таким нехитрым и ласковым отцом, что его безвозрастные «дети» не должны были оставаться равнодушными.
— Да ты остынь, бригадир, кулеша вон поешь, — обронил Петруха с ленцой, но по выражению его голоса и по самой «осевшей» уже в сон фигуре было видно, что поведение бригадира — и вчерашняя ярость его, и сегодняшнее благодушие — все это не ново для Петрухи да и для остальных, а давным-давно известно и привычно. Один только Лешка, неискушенный в этих тонкостях, таращил глаза на белый свет, и молодое его недоумение, уже изрядно разморенное усталостью, нет-нет да и взбрыкивало в нем: «И орет, и пританцовывает — и все только для плана. Вон как «лапшу на уши» мотает и Петрухе, и дяде Васе. «Отметим!», «Поедем!», «Поможем!» А вчера?.. Эх, План Планыч — вот ты кто, и больше никто. И практикант Алешка для тебя — нуль, пырей. Станешь ты из-за такого план срывать, как бы не так. А на сеялке потрястись не желаешь, Алексей Николаевич, да еще на подхвате, растуды твою ученую душу?»
Про ученую душу Лешка придумал специально — для пущей, взлелеянной на бригадира обиды, поскольку все неудачи и промахи он вмиг перечислил на его счет. И чтоб не дойти до беды, не высказать ему сейчас всего, что наболело (тогда ведь и характеристика прощай!), Лешка поплыл в сон… И сразу же в закрытых его глазах возник свет сегодняшнего дня, и голос бригадира спросил кого-то:
— Ну как наш хлебороб, справляется?
Лешка не считал себя хлеборобом, но сразу понял, что речь о нем, и сжался, ожидая ответа. Его не последовало, а бригадир сказал:
— Ты вот что, Жора, выбери все же время да посади его за фрикционы, пусть дерзает!
Снова не услышал Лешка ответа, и снова сказал бригадир:
— Ну, план — это, конечно, хорошо, но человек все-таки лучше… Да и справится он. Настырный…
Лешка открыл глаза. Над ним стоял бригадир. Глаза его смеялись.
— Ну как, справишься, практикант? А то, гляди, без компота оставим…
Эта инициатива вконец расположила Лешку к бригадиру, придала уверенности, а главное, ему подумалось, что поднялся теперь его авторитет в глазах других сеяльщиков.
Год назад окончил Лешка школу, и сразу родной городок показался ему тесным. Приобрел билет на поезд (долго ли!) и укатил за сотни километров от дома. В город! Там его, естественно, никто не ждал, город принял Лешку с прохладцей. Мельком и без интереса глянул сотнями равнодушных глаз на улицах. Пожелтевшее от дождей и времени объявление на старом, с облупившейся краской заборе определило дальнейшую Лешкину судьбу. Отныне он учится на тракториста-машиниста широкого профиля. Такое училище было и в родном городке, но тряский автобус увозил его уже все дальше и доставил наконец в глубинный район незнакомой области на целине. Романтика!
Долгую зиму он постигал премудрости сельскохозяйственной механизации, потом с не меньшим усердием «нарезал резьбу в носу», как сказали бы его сокурсники. Но сокурсников к тому времени не было — уехали на практику. И Лешка остался в одиночестве. Грустно? Ничуть. Лешка выиграл свободу.
Еще осенью он самостоятельно подыскал совхоз в районе. Правление согласилось заключить с ним денежный договор. Условия, как и везде, — по окончании учебы отработать там два года.
Лешкин расчет был прост: после училища заберут в армию, и все дела! А лишние деньги не помешают. Такому решению способствовало и само название совхоза — «Разгуляевский», где живут, конечно, люди с душой нараспашку, простые и бесхитростные. А несовместимость слов «Разгуляевский» и «дисциплина» вселяли надежду на свободу действий. Дисциплину Лешка не жаловал. Это слово, сухое и официальное, нагоняло на него уныние. Как резкий щелчок кнута в руках пастуха возвращает отбившуюся от стада корову, так и это слово заставляет быть бездумным исполнителем чужих желаний и прихотей. Дисциплина посягает на личность, отнимает самостоятельность решений. Так ему казалось.