В цыганистых глазах Орлика сквозила насмешка. Он оглядел Лешку с ног до головы и, прицокнув языком, сверкнул золотым зубом:
— А я что говорю? Салажонок! — воскликнул так, будто Лешка себя назвал салажонком, а он лишь подтвердил это как факт, и продолжал: — Вот ведро, вот радиатор! Быстро за водой. Нога здесь, другая у речки. Усек? Тогда — вперед! Я в столовой.
Не успел Лешка возмутиться и швырнуть дурацкое ведро Орлику под ноги, как тот играющей походкой зашагал к столовой. Он не сомневался в том, что все будет сделано, как сказано.
А Лешка все стоял с резиновым ведром в руках, пока не заинтересовался незнакомым ему двигателем КамАЗа.
Изучая двигатель, он ни на секунду не забывал о столовой — дверь как закрылась за Орликом, так не открывалась. Вскоре его охватило беспокойство: ну и Настя… Ну и сиротка…
А может, сходить туда, воды вроде попить?
Тут дверь с треском распахнулась, и, вращаясь вертушкой, вылетела из нее граненая кожаная кепка. Лешка знал, в каких ситуациях вылетают здесь головные уборы, и вмиг беспокойство сменилось злорадством: так ему, так! Молодец Настя!
Хлопнула дверца, машина рванула с места и… только пыль да бензиновая гарь остались от Орлика.
Лешка торжествовал. Теперь он наверняка придет вечером на кладбище, потому что наверняка придет Настя.
Он сегодня немного взбалмошный, хочется куда-то спешить, что-то делать, но день и не думает сматывать удочки, а от Настиного дома с корявой лавочки манит знакомая старушка:
— Подойди-ка, парень… Вижу, что торопишься. Молодые старых обходят, некогда им нынче, да и нечего с нас взять-то, со старых.
Лешка подошел, и та ухватила его цепко за рукав:
— Может, и старые умное слово знают.
Лешка заскучал: «умное слово» растянется теперь на полчаса. Старушки молчат так молчат, а если прорвет — не остановишь.
— Покороче, бабушка, а то мне…
Старушка сердито цыкнула:
— Не будь тороплив, будь памятлив. Может, видел когда вихряки в степи? Того дня один сюда налетел, двух цыпляток унес, чтоб ему покоя не было.
Лешка видел эти вихряки — степные смерчи — и слышал от других, как однажды в этой степи пронесся такой силы смерч, что закрутил и унес в поднебесье грузовик вместе с шофером. И потому, наблюдая даже издали за невеликим смерчем, он всегда испытывал панический страх, какой испытывали допотопные граждане, наблюдая первый огонь.
— Налетит на человека, — продолжала старуха, — закрутит, весь покой из него вытрясет в мешок. А человеку беда. Порченый он, но не понимает, что творится с ним. А все куда-то его тянет, гнетет, места он не находит. Кто начинает что-то искать, кто изобретать, вон, как стебанутый Жора — того тоже вихряк крепко покрутил, а третий сам не знает, что ему не хватает, за собственной тенью гоняется.
На то рассказываю, что не знаю, как ты, а Настя наша такая же. Еще дитем ее вихряк до того козла протащил. Стала я после примечать, что не так она растет, как все нормальные дети. То бегает хихикает целый день, а то забьется в угол и притихнет, как мышка…
Лешка мало вникал в болтовню старушки, но когда она коснулась Насти, напрягся и замер: здесь каждое слово имело для него глубокий смысл. Даже не сами слова о Насте, а только их звуки складывались в замечательную музыку.
— Так стала я примечать, что ты у нашего двора часто без дела шлендаешь, — водянистые глаза старушки выжидающе глянули в самую его душу и смутили.
— А правда, что Петруха разводится с Настей?
Вот уж действительно: плюнешь — не проглотишь, молвишь — не воротишь. Со всеми потрохами выдал себя Лешка. Но старушка осуждать его не спешила:
— У них по семь пятниц на неделе — как расходятся, так и сходятся, только тебе от этого никакого проку. Толкую ж битый час — порченая у нас Настя. Сегодня так посмотрит, завтра по-другому, а ты останешься с носом. Молодой да красивый… Будет еще у тебя всяких и разных девок — хлопот не оберешься. Плюнь на нее и разотри и иди своей дорогой, — старушка сурово поджала морщинистые губы. — Или шторы у тебя на глазах? Не видишь, ребенок у нее, муж, какой-никакой, а законный, богом даденный. Ей с ним жить.
— А как же Орлик?
Бедная старушка лицом переменилась. Затопала ногами, засучила тщедушными кулачонками, как гусак, злобно зашипела:
— За Орлика Насте ответ перед богом держать. Я не раз ей о том говорила. А ты если под окнами появишься — вилами запорю!
Злоба так и клокотала в старушке, будто трясучая на нее напала. Лешка боком, боком и за угол.
«Почему все всполошились? Ведь ничего нет, — недоумевал он, а сердце кричало: — Есть! Есть он, и есть Настя. А это главное».
Мысли вихрились, и казалось порой, что он обитает не в реальном мире, где сырость от близкой речки мешается с горячим духом железа, где суетятся в бригаде люди, а в неразгаданном сне, где все ново, необычно, и оттого сильно колотится сердце — что-то будет…
А было все просто: молодой организм требовал новых ощущений и отыскивал их во всем: в дяде Васе, в Петрухе, в необычном для свежего глаза ровном пространстве степей и, конечно, в Насте. Во всем том, что составляло в этот момент Лешкино бытие, которое, как известно, определяет сознание. Эти ощущения оседали в его душе на долгие годы, как оседают они, наверное, в душе каждого человека в юности, чтобы поманить потом своей первозданностью издалека — а помнишь?
Лешка, конечно, об этом не думал сейчас — он ждал свидания.
После обеда взвизгнули пускачами, ожили три трактора — надежда бригадира. Он решил начать сев все-таки завтра с утра. И, чтобы не терять попусту время, перегнать сеялочные агрегаты на отдаленные поля сегодня. Туда же перетащить и передвижную топливную заправку, водовозку, передвижную ремонтную мастерскую. Бригадир, хорошо зная современные методы сева, пытался придать своему звену хотя бы видимость комплекса, где все неожиданности предусмотрены.
Жора, Петруха и дядя Вася подогнали тракторы к агрегатам и занялась сцепкой. Наблюдал за ними Лешка издали и удивлялся: куда девались безалаберность и чудачество? В выражениях их лиц, в несуетливом молчании, в расчетливых движениях, в понимании друг друга без слов сквозила какая-то торжественность, какая-то непонятная ему значимость…
И вот один за другим агрегаты вырулили на дорогу и покатили на отдаленные поля. Мерный рокот тракторов растворялся в просторах.
Лешка выполнил сегодня норму, установленную бригадиром по сбору металлолома, но тому некогда — укатил по раздрызганной дороге в правление. Не пришел, не проверил. Кому Лешка теперь нужен со своим мусором? Знакомая обида, как в детстве, когда он старался обратить на себя внимание, а его не замечали, щемила в горле.
С полей потянуло влагой. Машина подвезла к столовой запыленных механизаторов. Они спрыгивали с бортов и, пыля комбинезонами и устало разминаясь, спешили кто домой, кто к умывальникам, а оттуда 6 столовую. Настя, не выделяя никого, покрикивала на нетерпеливых, а Лешке казалось, что она сама торопится, боится опоздать на свидание…
Как лихо она «отшила» Орлика. А из-за кого? Конечно, из-за Лешки. Теперь вот этих едоков надо накормить. Ну, скорее вы, скорее глотайте свою кашу, ее и разжевывать не надо. Раз, два и вылетай из-за стола. Ведь ей еще небось и мыть за вами.
Эх, если бы можно было тарелки самому помыть! Тут Лешка насторожился: «Я ведь железно люблю, раз посуду мыть собрался…» Сладко ужаснулся он, ничуть не подозревая, что желание это было продиктовано не столько любовью, сколько бездельем, томившим его уже которые сутки…
Неожиданно в бригаде появился «газик» с центральной усадьбы, но не с бригадиром, а с молодой пухлой кассиршей. Зарплата! Новость облетела бригаду, и люди заспешили в конторку…
Петрухину зарплату получала Настя, а дядя Вася расписался в ведомости собственноручно и хрустнул перед Петрухиным носом новенькими десятками. Заманчивый их хруст до тоски смутил Петруху, заставил ощутить «обкраденный» карман, и он преданно, почти любовно взглянул в глаза дяди Васи…
Когда пригасли последние блики заката, вернулся бригадир. Ровно медведь-шатун, метался он по бригаде, сразу же и четко сообразив обстановку: