Дядя Вася все говорил, а до Лешки, умиротворенного собственными увещеваниями, доходили лишь отдельные слова: окружение, Харьков, подбитый танк… Он ведь рассказывает о войне!
Лешка вскинулся на подушке. Встрепенулся и дядя Вася — кажется, заинтересовал малого. Оно и лучше, чем за бабьей юбкой тягаться. И продолжал:
— Ведут меня, значит, двое, тычут в спину автоматами, черти-тайфели. Тут налет нашей авиации — бомбы чиркают под носом. Дорогу впереди — вдребезги! Смотрю, кинулись они в кюветы: один с правой стороны водосточной трубы — голову воткнул в нее, как страус схоронился, другой — с левой. Я камень в руки и ррраз! Одного нет. Схватил автомат и к другому. Тот корячится, плечи в трубу втискивает. Задница упитанная так и лоснится, так и ходит туда-сюда. Ах, ты, думаю, лиходей проклятый, краденый харч не впрок, и стебанул очередью по этому заду…
Ночь продирался лесом, последние силенки на кустах пооставлял, а к рассвету выскочил к своим. Потом опять танк. Ранили, значит, госпиталь. Комиссовали. И замельтешили годы, как в кино. Пить начал. Работал бульдозеристом. Трезвый — все в норме, а выпью — воевать начинаю. Контузия. И все тянет за фрикционы, и все мерещится тот фриц с жирным задом. Вот и крушу бульдозером что попадя. Довоевался. Разнес прорабскую будку в щепы. Точка, говорят, ищи профессию посмирнее. А тут жена — налево стала косить, детей против меня настраивать. Примечаю, глаза от меня отводят. Стыдятся такого отца. Жена совсем чужая, живет своей жизнью, все только деньги ей, деньги. А я вроде затрепанный бумажник, в котором они имеются.
Бродил по городу раз, и такая тоска вдруг навалилась лютая, хоть волком вой. Душно стало, тесно. Требовался простор. Так и оказался на целине.
Степные люди — особенные люди. Не в облике даже дело, не в одежде. Степь — она какая? Широкая, раздольная. Трудно в ней что утаить. Все на виду. Степь — глазастая. Каждого человека подметит с любой стороны. Говорят, человека формирует окружение. А какое тут окружение? Пусто! Степь. Незаметно сам привыкаешь жить не таясь, нараспашку. Степные люди — широкие люди. Только бы вот с пьянкой завязать. Зарекался — не выходит. Крепко эта зараза скрутила — самому не выпростаться.
Дядя Вася выкуривал сигарету «до фабрики», брал другую, подливал заварки в кружку и, теряя нить своего рассказа, задумывался.
— К чему про степных людей толкую? К тому, что вижу насквозь Петруху, понимаю. Он простак, Настюху любит по-своему… Я, конечно, не сторонник встревать в чужие жизни и не встреваю. Но и Настюху понимаю: не от счастливой доли мечется. Видел когда степную птаху, которой главные перья из крыл повыщипывали? Она-то, бедная, не смыслит, в чем дело. Прыгает с утра до ночи, хлопает крылами, а взлететь не может. Думаешь, ей Орлик тот нужен?
— Какой Орлик? — насторожился Лешка.
— Ну шофер с центральной усадьбы, что Петруху подпаивает. Они с Настей вместе росли. Раньше здесь многие жили, потом переехали на центральную усадьбу. Так вот, не нужен ей тот Орлик. Ей хочется большой жизни, чтоб на взлете, чтоб душа замерла. А Петруха чувствует, не по Сеньке шапка, оттого и в бутылку часто заглядывает…
«Ага, вот и раскололся — не нужен, значит, Орлик. И никто ей не нужен, кроме меня», — не без торжества смекнул Лешка, а дядя Вася придвинулся к нему и перешел на доверие. Глаза его в полумраке комнаты озарил предпохмельный блеск.
— Держись от Настюхи подальше. Мой тебе добрый совет. Я жизнь прожил, кое-что кумекаю. Добром это не кончится. Увидишь.
— Ладно вам, дядя Вася, преувеличивать, — Лешка нарочито громко и как можно равнодушнее зевнул, а сердце тревожно екнуло: скорее бы завтра…
Он поймал себя на мысли, что ни разу за это время не вспомнил о Лене. И теперь подумалось о ней как-то вяло, вскользь. Черты лица ее размывались и блекли в памяти. Она затмилась живым и притягательным лицом Насти. И видеть ее завтра было необходимо. Он пытался отогнать такое наваждение, пытался высветить в памяти Лену, перебить былыми впечатлениями сегодняшние. Но тем ярче виделась Настя. С раздумьями о ней ушел он в сон, по-молодому крепкий и покойный.
«Кино! Вот это кино! «Практикант в деле!» Ко-медь! Побольше бы таких. Эй, Лешка, может, вторую серию закажем?» — так примерно спустя этот новый день будет шуметь вся бригада, и ничего не попишешь — было…
А было утро 9 мая. Бригаду облетела весть, что на центральную усадьбу приехали с концертом артисты из области, и все засобирались… Никто не хотел работать — праздник! Не прельстила даже оплата труда в двукратном размере. Как ни упрашивали, как ни совестили механизаторов бригадир с учетчиком, но те, разнаряженные уже, сидели в машине и требовали отправления. Сидела там и Настя в новеньком платье, расфуфыренная — куда тебе. Торопливо принаряжался и Лешка, боясь упустить машину с Настей. А бригадир все призывал к совести, и Лешку вдруг осенило: а что, если…
Он подошел к бригадиру и как бы нехотя сказал:
— Я бы мог поработать…
Захохотали. Бригадный сторож дед Витя с ходу свое место предложил. Совсем развеселились. Потом решили — а почему бы и нет? Но трактор никто не решается дать: угробит машину практикант.
Тут вдруг один (Прыщом его в бригаде зовут) подморгнул Лешке клейким веком — согласился. На прощание целую лекцию прочитал: на какой передаче с горки, на какой под горку… Как лучше солончаки объезжать.
Лешка слушал, терпел.
— И еще, — вздохнул тот под конец застенчиво и даже с грустью. — С тебя причитается… К праздничку.
С хохотом, с песнями увезла машина Настю, и в бригаде стало безлюдно. Но Лешка не огорчился — сегодня настал его звездный час. Сегодня все узнают, на что он способен. Он подошел к сторожу и с сознанием превосходства спросил:
— Дед, а дед? Что такое водяная рубашка?
Тот и рот разинул. Потом поинтересовался, как ее надевают? Она небось расплещется.
— Ха! Ха! Ха! Ну и дед! Систему охлаждения решил на себя напялить, — торжествовал Лешка.
Но и у деда свое превосходство имеется. И со знанием дела орет он в самое Лешкино ухо:
— Слышь-то, капитан, чьи порты-то не убраны валяются? Ну-кась, собери их в кучу, не забывай про свое дело. Они хоть и не водяные, а уплыть могут.
— Иди-ка ты, дед, отдохни сегодня, — посоветовал ему Лешка и счастливый полез в кабину трактора. И вскоре, лихо развернувшись, катил в поле. Дед Витя уже успел справить праздник и прилег отдохнуть у заправки…
Кругом простор, а под руками сила мотора, которая только Лешке и подчиняется, и он один только властен утихомирить ее или дать ей великую размашку. Сначала он следил за работой мотора, будто к сердцу своему прислушивался. Потом привык, успокоился.
Лешка — человек впечатлительный. Случалось, одно слово, оброненное кем-то недели, а то и месяцы назад, вдруг всплывало в памяти и не давало ни спокойно поесть, ни поспать. И вот сейчас в его голове, как на попорченном витке грампластинки, звучало и звучало, повторяясь, четверостишье из стихотворения Сергея Есенина. Сборник стихов с его портретом на обложке он листал месяца два назад в библиотеке училища, подбирая интересное «чтиво». Он мало что запомнил из мимолетного пролистывания.
Теперь же неожиданно высветилось в памяти это четверостишие и не давало покоя своей складностью.
Он находил в нем особый и, казалось, одному ему доступный смысл. Как хотелось иметь под рукой эту книжку, но ее нет, и Лешка, покачиваясь на сиденье, повторял и повторял:
Думалось, что он как никто понимал теперь поэта, только не тоску он ощущал, а радость в этой солнечной степи, такой ласковой и глубокой, где ковыль и небо! И ветер знойный бьет в лицо.
И вот его первое поле. Бескрайнее. И Лешка в нем один.