Я взял одноствольное ружье моего отца, которое он много раз обещал подарить мне, когда я вырасту. Вооружившись им, я двинулся наверх. На первой лестничной площадке мне встретилась мать. Она шла из комнаты, где лежало его тело… она была вся в слезах. «Ты куда?» – спросила она… «Я иду на небо!» – ответил я. «Что? Ты идешь на небо?» – «Да, и не останавливай меня». – «А что ты собираешься делать на небе, бедный мой малыш?» – «Я собираюсь убить Бога, который убил моего отца».
Александр Дюма. «Мои воспоминания»
Джон так с этим и не смирился. Я слышала, как он ночью разговаривал, целые беседы вел понарошку с отцом. Как и я, хотел объяснений – знать хотел почему, – но, похоже, в конце концов каждый из нас пришел к своему печальному ответу.
Элеонора КУэйд
Дети действительно часто испытывают гнев, потому что воспринимают смерть родителя как намеренный уход… Это вызывает отрицательные последствия в том случае, если неизжитое детское горе переносится в зрелый возраст.
Ричард Р. Эллис «Маленькие дети: бесправное горе»
Стыд… может быть понят как рана в человеческом «я». Он часто возникает в раннем возрасте как результат интернализации презрительного голоса, обычно родительского. Упреки, предостережения, издевки, насмешки, изоляция и другие формы пренебрежения или агрессии вносят в него свою лепту.
Роберт Кейрен. «Стыд»
Я подошел к хижине, и оттуда выскочила женщина. Я выстрелил и ранил ее, тогда она опять побежала внутрь и вышла с ребенком и другими людьми… Там были мужчина, женщина, две девочки… Подошел один из второго взвода, забрал у меня автомат и сказал: «Всех подряд убивать!» Он их застрелил.
Рой Вуд, показания на военном трибунале
– Кто стрелял?
– Почти все. Иногда это выходило случайно. Мой приятель Кудесник, он просто…
– Кто-кто?
– Кудесник. Он случайно застрелил старика, так он мне сказал. Я думаю, рефлекс сработал.
– Кто такой Кудесник?
– Парень один. Не помню, как его по-настоящему звали.
– Может быть, постараетесь вспомнить?
– Попробую .
Ричард Тинбилл, показания на военном трибунале
Джон! Джон! О, Джон!
Джордж Армстронг Кастер
– Итак, что вы увидели в этом рву?
– В этом рву лежали люди.
– Можете сказать сколько?
– От тридцати пяти до пятидесяти.
– Что они делали?
– На вид все были мертвые.
Рональд Гржезик, показания на военном трибунале
Там все воняло, особенно этот ров. Повсюду мухи. Они светились в темноте. Это было как не знаю что – как потусторонний мир.[29]
Ричард Тинбилл
21
О природе потустороннего
Убийство продолжалось четыре часа. Убивали основательно, систематически. Под утренним солнцем – сначала розовым, потом багровым – людей расстреливали, полосовали ножами, насиловали, кололи штыками, рвали на куски гранатами. Трупы лежали кучами. Часов в одиннадцать, когда в третьей роте объявили перекус, рядовой Ричард Тинбилл и Кудесник сели на насыпь, что шла вдоль рисового поля около деревни Тхуангиен. Открывая банку персикового компота, Тинбилл вдруг вскинул голову, прислушался.
– Звук-то, – сказал он. – Слышишь?
Кудесник кивнул. Правда, это был не один звук. Много тысяч звуков.
Помолчали. Потом Тинбилл сказал:
– Ну дела.
Чуть позже:
– А говорили, нет гражданских. Помнишь, говорили ведь. Что гражданских нет никого. – Он доел компот, бросил банку, развернул батончик шоколада. – Они, правда, все коммунисты.
– Может, и так.
– Скольких ты?
– Двоих, – сказал Кудесник.
Тинбилл облизал губы. Он был красивый парень, чистокровный индеец чиппева с быстрыми глазами и мягкими движениями. Несколько секунд он смотрел на свой шоколад.
– Звук-то, приятель.
– Пройдет.
– Хрен тебе, пройдет. Я-то хоть не убил никого.
– Хорошо. Это хорошо.
– Да, ну а… Как же так вышло-то?
– Солнце, – сказал Кудесник.
– Как-как?
– Ешь свой шоколад.
Тинбилл начал что-то еще говорить, потом осекся и прижал к ушам ладони.
– О господи. Все бы сейчас отдал за ушные затычки.
Результаты опросов сначала стали плохими, потом ужасными, потом невозможными, и катастрофа девятого сентября была вполне предсказуема. Около девяти вечера Тони Карбо выключил телевизор.
– Чего еще ждать? – сказал он.
Джон Уэйд подошел к телефону и позвонил Эду Дерки. Это легко было сделать. Никаких переживаний – разве что мимолетная прохладная тень эмоции. В какой-то момент, еще разговаривая, он кивнул Кэти и поднял большой палец,
Через десять минут они спустились на лифте в танцевальный зал отеля, и Джон произнес бодрую речь, поздравляя соперника с победой. Он знал, что его карьера кончена, и все же говорил о политике как о большом человеческом эксперименте. Он поблагодарил Кэти, Тони, всех остальных. Помахал собравшимся и взял Кэти за руку; они поцеловались, сошли с возвышения и поднялись в свой номер. Там разделись, выдернули телефон из розетки, погасили свет, легли в постель и стали вслушиваться в шум машин под окнами.
Через час опять оделись.
Джон сделал несколько звонков и на несколько звонков ответил, потом они заказали в номер поздний ужин. Около полуночи в дверь постучал Тони Карбо. Из-под мышки у него торчала бутылка; пухлое белое лицо было усеяно бусинами пота.
– На посошок, – сказал он.
Он сполоснул два бокала и сел на кровать рядом с Кэти.
– Она настоящий боец, – сказал он Джону. – Люблю твою жену. Нежно-нежно.
Кэти улыбнулась. Она выглядела счастливей некуда.
Тони наполнил бокалы, подал им, себе оставил бутылку. Лацканы его вельветового пиджака были измазаны чем-то желтым.
Ах ты господи, ну поглядите же на меня, – сказал он. – Самая настоящая свинья. – Глотнул из бутылки, утерся. – Мы тут потолковали с твоим приятелем Дерки. Берет меня к себе – хреновая работа, хреновая плата.
– Живенько подсуетился, – заметил Джон.
– Живенько – не мёртвенько.
– Сукин ты сын.
– Что поделаешь – работа. Я же рабочая свинка. – Он поднял глаза на Кэти и попытался улыбнуться, – Так или иначе, не затевай сейчас эту бодягу насчет предательства. Тысячу раз ведь спрашивал про скелеты в сундуках.
– Об этом, пожалуйста, не…
– Единственное, что тебе надо было сделать, – открыть рот и сказать . Я ведь мог это использовать в наших интересах. Другая была бы игра совсем. – Он хлопнул себя рукой по груди. – А деревни уничтожать нехорошо.
– Я сейчас тебя в окно, на хер, выкину.
– Выкинь попробуй. Этакую тушу.
Посидели молча. Кэти очень аккуратно поставила свой бокал, пошла в ванную, заперла за собой дверь.
– А, ладно, – сказал Тони.
Он поизучал свои ладони, крякнул, встал. Выглядел он неважно.
– Беда-то в чем. Я и твоя жена – прощай, мечта. Се ля политик. Жаль, жаль. Ты ей объясни, что так вот она, жизнь, устроена.
– А пошел ты…
–Ладно. Иду. – Поравнявшись с дверью ванной, он тихонько ее поцеловал и повернулся к Джону. – Она мне сердце разбила, понимаешь ты или нет? Она лапочка.
– Давай вали отсюда.
– Сей момент. Ремень дать?
– Нет.
– По старой дружбе. Ремешок.
– Мотай, а?
– Конечно, конечно. Раз-два. – Тони качнулся в сторону, удержался и плеснул еще виски Джону в бокал. – А ты как мертвец выглядишь.
– Спасибо.
– Ну, за мертвецов. Чтоб долго-долго жили.
Они выпили и посмотрели друг на друга. Из ванной послышался шум воды.
– Ой, дама пописала, – сказал Тони. – Так мне кажется. Я даже в этом уверен. Слушай, может, ты ей объяснишь, что человеку нужно работать. На собственном сале долго не протянешь.
29
Это действительно был потусторонний мир. Вьетнам. Духи и кладбища. Я приехал туда через год после Джона Уэйда, в 1969 году, и ходил по той же земле, что и он, в Розовом секторе и поблизости, и был в деревушках Тхуангиен, Микхе и Колюи. Я знаю, что произошло в тот день. Знаю, как это произошло. Знаю почему. Из-за этого солнца. Из-за мерзкой злобы, что просачивается тебе в кровь, медленно греется и вдруг вскипает. Тут и бессилие. Тут и ярость. С нами воевали невидимки. Духи. Они убивали нас противопехотными минами и мина ми-ловушка ми; они исчезали в ночи, пробирались подземными ходами, скрывались в тумане, стоявшем над затопленными рисовыми полями, прятались в зарослях бамбука и слоновьей траве. Но не только это. Что-то более таинственное. Может быть, этот запах, словно от курений. Незнаемое, непознаваемое. Пустые лица. Немыслимая чужеродность всего. Это не попытка оправдать то, что случилось 16 марта 1968 года, – я считаю, что подобные попытки и несерьезны, и возмутительны. Это скорее свидетельство о тайне зла. Двадцать пять лет назад я, охваченный ужасом молодой солдат, тоже пробовал на вкус это солнце. Ощущал запах греха. Чувствовал, как смертоубийство шипит, словно жир, под глазными яблоками.