Артур Дж.Лакс, шериф округа Лесного озера
Поначалу я думала, что она утонула. Несчастный случай, в общем; но теперь я сильно в этом сомневаюсь. Я вам говорила уже, как мы усаживались на работе и устраивали мозговой штурм, как все сошлись на том, что она была в отличном настроении. В эти дни после выборов она чуть ли не порхала. Невероятно счастлива была. Я никогда ее такой не видела. Тогда я подумала – ну, отпустило ее, вроде того. Но, может, тут было что-то еще. Может, они решили… Трудно сказать. Одно я знаю наверняка: характера ей было не занимать. И она хотела перемен.
Бетани Ки, помощница секретаря приемной комиссии, университет штата Миннесота
Человек без надежды не живет. Вот и я надеюсь, что они счастливы. Они заслужили хоть немного счастья.
Элеонора К. Уэйд
Да уж, кто-кто, а Кудесник всегда кой-чего имел в рукаве про запас. Миллион всяких штучек знал. Но где бы он ни был сейчас, я вам точно скажу: кошмары его попрежнему мучают. Небось сидит сейчас и хлопает мух.[38]
Ричард Тинбилл
31
Предположение
Если повсюду одни гипотезы, если окончательный вывод – фикция, то почему не предположить счастье? Неужели мы настолько циничны, настолько лишены простоты, что отвергаем саму возможность счастливой развязки? На веранде в тот туманный вечер Джон Уэйд пообещал своей жене Верону.[39] Отели-люкс и полный автобус детей. Потом они долго баюкали друг друга в темноте, словно ожидая, чтобы все это каким-то внезапным чудом осуществилось. «Счастливыми быть, – шепнула Кэти. – И ничего больше».
Неужели нам так трудно допустить мысль о счастье? Неужели это неотъемлемое свойство человеческой души – не доверять ее же собственным стремлениям, ее же собственной жажде исцеления и довольства? Неужели мы не в состоянии поверить, что два взрослых человека, любящих друг друга[40], могут решиться на свое маленькое чудо?[41]
«Заснуть бы сейчас и проснуться счастливыми», – могла она сказать, а Кудесник, может быть, засмеялся и спросил: «Так что мешает?» – и всю оставшуюся ночь они, может быть, лежали обнявшись и обсуждали детали предприятия. Маловероятно, конечно. Скорее всего они утонули или заблудились – то ли случайно, то ли намеренно. Но кто может знать наверняка? Тут от начала до конца сплошные предположения. Может быть, в тумане Кэти сказала: «Давай, я готова – сейчас прямо», а Кудесник, может быть, пробормотал что-то насчет пары змей на тропе в Розовом секторе – дескать, он долгие годы думал о том, что бы случилось, если бы эти две придурочные змеи как-нибудь ухитрились слопать друг друга. В общем, старая песня. Может быть, Кэти только улыбнулась из вежливости. Но, может быть, она сказала: «А попробуем-ка!»
Слишком сентиментально? Значит, предпочтем ночное убийство? С чайником и обваренной плотью?[42]
Может, и так.[43] Но, во всяком случае, материалы не исключают возможности их побега. Джон Уэйд был горазд на фокусы. И его ничто не удерживало. И вот в один холодный вечер он, может быть, присоединился к ней на одном из островов – на Оук-Айленде, или на Мэсекер-Айленде, или на Букет-Айленде. Может быть, она выбранила его за задержку. Вокруг них была дикая ширь, темная и безмолвная; этого-то они и хотели. Им нужно было одиночество. Им нужно было скрыться вдвоем. Может быть, они просидели всю ночь обнявшись у маленького костра, праздновали встречу, называли имена детей, которые у них родятся, – порой уморительные имена, специально чтоб посмеяться, – а потом обсуждали обстановку своего будущего дома, роскошные ковры и старинные медные светильники, выбирали цвет для обоев, входили во все подробности. Они вслушивались в ночь. В лесу раздавались шорохи, что-то потихоньку гнило, что-то росло, волны с тихим плеском накатывали на берег. Может быть, они занялись любовью. Может быть, уснули потом, завернувшись в одеяла, и проснулись счастливые, и утром, может быть, взяли курс на Кенору или на запад, в сторону Виннипега, а прибыв на место, утопили «крис-крафт» и пешком дошли до автобусной станции или маленького частного аэропорта.
Документы? Паспорта?
Он же Кудесник.
В воздухе над Атлантикой они, может быть, откинули назад спинки кресел и поведали друг другу все тайны. Рассказали обо всем хорошем и обо всем дурном. «Кэт, моя Кэт», – шептал, может быть, Кудесник, словно вызывая ее дух, чувствуя ее легкие вдохи и выдохи у себя на ладони. Для них обоих это была игра в желания, но теперь они были внутри своих желаний, и теперь, может быть, им откроется счастье на земле – в неизведанной стране или в экзотической чужой столице с диковинными обычаями и малопонятным языком. Чтобы там освоиться, нужно приложить много усилий и многое в себе изменить, но они будут прилежными учениками.[44]
Джон Уэйд в последний раз вышел в эфир рано утром в воскресенье двадцать шестого октября 1986 года. Он отправил в атмосферу поток бессвязных заклинаний, чередуя их с извинениями, сожалениями и тихими изъявлениями печали. Тон был исповедальный. Временами он плакал. Напоследок, когда уже светало, он, похоже, надломился совсем. Не разумом – сердцем. Прозвучали исковерканные молитвы, судорожные обращения к Кэти и к Богу. Он взывал к отцу, чьей любви теперь требовал, моля об уважении и постоянстве; под конец его голос звучал еле слышно, словно уже из самого озера, маленькие пузырьки сентиментальной невнятицы: «Твои теннисные туфли. Эти сердца я нарисовал… Только ради любви, только чтобы быть любимым. Потому что ты однажды спросила: что свято? И потому что ответ всегда был – ты. Свято? Теперь ты знаешь… Где ты? »
Убийца?
Человек, способный лить кипяток?
Ни разу в этих своих речах Джон Уэйд не дал повода подозревать, что он хоть что-то знает о местонахождении Кэти или что он скрывает хоть какие-то факты. И это заставляет меня задуматься. Возможно или нет, что даже для Джона Уэйда все было полнейшей загадкой? Что просто однажды он проснулся и увидел, что его жена пропала – пропала навсегда, – а остальное было ему неведомо? Что все пути вели в никуда? Что случившееся было выше его разумения?
Одна лишь печаль, думается мне, может быть здесь абсолютной истиной. Джон горевал по Кэти. Она была для него всем. Они могли быть счастливы вместе. Он любил ее, а она пропала, и он не мог вынести этого ужаса.
Зима в том году пришла рано. К вечеру двадцать шестого октября снег на полфута покрыл берега и острова Лесного озера. Птицы улетели, зверье забилось в норы, сосны застыли под белыми шапками. До самого горизонта во всех направлениях протянулся сплошной необъятный морозный панцирь, где все сцеплено со всем остальным – льдистая решетка валентностей и зависимостей. Джон Уэйд затерялся в лабиринте. Он был один. Лодка шла на полной скорости. Ветер срывал с его губ выкрики – ее имя, его любовь. Он двигался на север, минуя остров за островом, плавно скользя между водой и небом.
Можем ли мы поверить, что он был человеком, а не чудовищем? Что он был повинен только в том, что родился на свет?
Может ли истина быть такой простой? И такой ужасной?
38
Хлопает мух – это да. Возможно. И все же странно, как велика способность сознания стирать память об ужасах. Все материалы говорят о том, что Джону Уэйду почти два десятилетия удавался виртуозный фокус с забыванием, удавалось отгонять страшные мысли, и личный опыт меня убеждает, что он действительно мог все похоронить, действительно мог поставить заслон и даже не вспоминать бойню в Тхуангиен. В моей памяти спустя четверть века не так уж много осталось от той безобразной войны. Всего лишь несколько блеклых картин. Мой ротный командир, склонившийся над убитым солдатом, вытирающий его лицо полотенцем. Лейтенант, перекинувший через плечо завернутый во что-то труп, словно огромный мешок с птичьим кормом. Мои руки. Ошеломленные глаза товарища. Парнишка по имени Чип Меррикс, взлетающий к ветвям дерева. Затопленное рисовое поле, вскипающее от пулеметного огня. Помимо этого – мутная мешанина изгородей, дорог, противопехотных мин, снайперов и смертей. Мы шли, как лунатики, через пустые деревни, по пятам преследуемые врагом, которого никогда не могли обнаружить; мы вызывали санитарные вертолеты, грузили на них убитых и раненых и двигались дальше, к следующей вымершей деревушке. За нами тянулся шлейф огня и дыма. Мы направляли удары авиации и судовой артиллерии. Мы зверствовали. Мы опустошали землю. Мы щелкали бичами пистолетных выстрелов. Мы засоряли колодцы. Мы били людей руками и ногами. Мы жгли все, что горело. Вот наши преступления, вот грязные тайны, до сих пор живущие в каждом из нас. У меня есть свой рядовой Уэзерби. У меня есть свой старик с мотыгой. И все же способность мозга к абстрагированию делает реальность нереальной. Все эти годы я, как Джон Уэйд, мало что вспоминал, мало что чувствовал. Может быть, стирание необходима Может быть, человеческая душа защищается так же, как тело, атакуя инфекцию, обволакивая и разрушая все то зловредное, что иначе погубит нас. И все же странно. Временами, особенно когда я один, мне чудится, что эти старые клочковатые воспоминания взяты из чужой, не моей, жизни или из книги, которую я читал или про которую слышал. Моя личная война мне не принадлежит. Странно, но сейчас, в этот вот миг, страдания Джона Уэйда, долгие десятилетия молчания, лжи и скрытности – все это обладает во мне ясностью и остротой самой жизни, является истиной в гораздо большей степени, чем мой собственный далекий опыт. Потому-то, может быть, я и пишу эту книгу. Чтобы напомнить себе. Чтобы вернуть свою пропавшую жизнь.
39
Это тоже, конечно, гипотеза, но разве тут есть что-нибудь, кроме гипотез? См. цитату из Кроссана.
41
См. цитату из Парриша: «Чудо, как было сказано, есть результат действия неизвестных нам причин».
42
Это, в конечном счете, дело вкуса или эстетических принципов, и подобное убийство я должен отвергнуть в силу его отвратительности. Помимо прочего, ведь есть материалы, свидетельства. Он безумно ее любил.
43
Потому что, с другой стороны, вкусы у всех разные. Это как проклятие Может быть, вы слышите ее крик Может быть, вы видите пар, поднимающийся от ее глазниц.
44
Сердце велит мне здесь остановиться, дать некое тихое благословение и поставить точку. Но истина не позволяет этого сделать. Потому что развязки не бывает – ни счастливой, ни несчастлив вой. Ничто не определено, ничто не решено. Факты, сколько их есть, под конец тонут в водовороте неизвестных величин, в незавершенности завершения. Тайна под конец захлестывает нас самих. Кто мы? Куда мы идем? Двойственность не приносит удовлетворения, даже раздражает, но ведь это история любви. Благолепия тут быть не может. Вините, если хотите, человеческое сердце. Мы все, каждый по-своему, делаем фокусы с исчезновением, переиначиваем события, прячем наши жизни за семью замками и скользим день за днем в густеющие сумерки. Наше местонахождение неизвестно. Все тайны ведут во тьму, а за тьмой – только «может быть».