Машину подкинуло на ухабе, и тетя Нюся вскрикнула. Она отвернулась, но Борис Борисович успел заметить, как маленькая слезинка выкатилась из ее глаза.
А потом был приемный покой крупной больницы, место, чем-то напоминающее вокзал. Все здесь было так же: и прощание с родственниками («Только не простудись у окна!», «Пиши письма!», «Счастливо!»), и хождение по длинному, как перрон, коридору, и даже поезда-носилки, на которых фельдшеры и санитары увозят больных.
Борис Борисович подошел к столику, на котором стояла табличка «Только для «скорой», присел с краю и стал заполнять историю болезни.
Верочка встретила подругу, заговорила с ней, Борис Борисович улавливал обрывки фраз.
— Да ну его к дьяволу! — отмахивалась Вера.
— Как же, как же, — возражала подруга. — Парень у тебя, парень, отец ему нужен.
— Не было мужа, и этот не муж, — говорила Вера. — Воспитаю.
Юраша уже дважды поменял место, пересаживался с одного стула на другой, но физику ему читать не удавалось: всюду была толкотня и разговоры.
Веснушчатая девушка-фельдшер, главное лицо приемного покоя, отбирала у приехавших врачей направления, окидывала каждого критическим взглядом, задавала один и тот же вопрос:
— Родственники есть? Пусть подойдут с паспортом.
— Не помешаю? — около Кулябкина остановился Сысоев.
Борис Борисович подвинулся.
Сысоев присел рядом, вытащил историю болезни.
— Потрясающий фокус, — сказал он Кулябкину. — Работа достойная Великого Эскулапа!
Борис Борисович поглядел на него. Сысоев откинул в сторону ручку, повернулся к Кулябкину, глаза его поблескивали веселым, радостным блеском.
— Приехали, понимаешь, на последние подвздохи. Дед, думаю, лет ста. Квартирка старинная, как он сам. Гравюры какие-то, передвижники всякие на стенках, Поленов, эскизы Репина, стол девять квадратных метров, можно целую семью поместить, — одним словом, какой-то титан мысли кончается. Поглядел на него, на бабушку, которая тут же суетится, и сразу, понимаешь, в такую вот веночку попал. А фельдшеры мои тоже вдохновились. Кислородиком его потчуют. А он все это скушал, глазки открыл, поглядел выразительно на меня и спрашивает: «Я разве заболел, доктор?»
Сысоев захохотал.
— …И так, Борька, мне захотелось ему объяснить, что было с ним — совсем пустячок! — побывал он в преисподней, но мы его как-то вернули с половины пути, и вот теперь он, лежа в постельке, может продолжать любоваться своим Репиным.
— А сам небось рад, — сказал ему Кулябкин.
— Рад — не то, Боря, слово. Потому что спасли мы его или нет, это вопрос сложный, лучше говорить: представление, или — точнее — преставление по техническим причинам переносится на другой день.
Сысоев замолчал, потому что к ним подошла старушка в черной кружевной шали.
— Ах, доктор, — плача говорила она. — Мне даже не верится, что он жив… Я вам так благодарна, так благодарна, доктор…
Сысоев выразительно поглядел на Кулябкина.
— Успокойтесь, — мягко и сочувствующе сказал он ей. — Теперь опасность много меньше. Да и в больнице прекрасные врачи.
— Спасибо, большущее вам спасибо… Я даже слов не могу нужных сказать…
— Зачем слова, — немного торжественно, сдерживая улыбку, сказал Сысоев.
— Да, конечно, — сказала старушка. — Понимаете, он, видно, перетрудился за последнее время, кончал книгу воспоминаний.
Она оглянулась, увидела, что каталку, на которой лежал муж, повезли по коридору, торопливо спросила у Сысоева:
— Я хотела у вас узнать, как здесь с пропуском?
Он развел руками.
— Пока ваш супруг в палате наблюдения, пропуска, думаю, не будет. Туда нельзя проходить.
— Но, может быть, как-то? — виновато говорила старушка.
Сысоев вздохнул, повернулся к Кулябкину.
— Нельзя, а все равно хочется. Таков человек… — Его взгляд оживился, он снова повернулся к женщине, доброжелательно улыбнулся: — А вы скажите в проходной, что идете в морг. Да, да, — кивнул он, и его глаза стали удивительно наивными. — Всегда пропустят.
— Нет, — шепотом сказала старушка. — Так я не хочу.
— А иначе не выйдет, — сокрушенно сказал Сысоев.
Он опять взял ручку. Чернила подсохли. Сысоев уже несколько раз обводил одно и то же слово.
— Годы теряю на ерунду, — зло сказал он. — Как это меня раздражает. Смотаться бы отсюда скорее…
— Страшный ты тип, — сказал Кулябкин и отвернулся.
— Не понравилась моя шуточка? — иронически произнес Сысоев. — А ведь подумай: дедушке девяносто! Де-вя-но-сто! Пришло время, вот в чем дело. И все наши манипуляции — это всего-навсего спорт, глупая работа! Ты же сам это прекрасно видишь.