— Страшный ты тип, — повторил Кулябкин, — если сам в это веришь.
— Я? — переспросил Сысоев. — А во что же мне, прости, верить еще? Где другое? Вот ты считаешь — цинизм? А я двух пьяниц утром свез в вытрезвитель, ты бы на их битые хари поглядел — это не цинизм? — Он вздохнул. — Мимо зоопарка проезжали, и, знаешь, мне так захотелось заехать, уговорить служителя, чтобы он в клетке их подержал, рядом с обезьянами. Только обезьян стало жалко. За что? Они же не пьют, не матерятся, «скорую» к себе не требуют — вполне культурные существа.
Ручка опять не писала. Сысоев встряхнул ее над листком бумаги, оставил целую дорожку клякс и принялся что-то подчеркивать в истории болезни.
Юраша захлопнул дверцу «рафа».
— Пора бы поесть, — сказал Володя Кулябкину.
— Дали станцию.
— Ну и прекрасно! — Юраша просунул голову в кабину, оказался рядом с Борисом Борисовичем. — Сейчас пожарим пельмени. — Он поцокал языком, стараясь передать, как это будет вкусно. — Я их особым способом готовлю. Кладу сырыми на сковородку — и в масле. Пирожки выходят — пальчики оближете, Борис Борисыч.
Машина обогнула новое здание больницы, впереди притормозил сысоевский «раф». Какая-то женщина едва выскочила из-под колес. Тюк с одеждой выпал из ее рук, развалился на асфальте. Женщина опустилась на колени и, уже не обращая внимания на кулябкинскую «скорую», стала собирать вещи. Черная кружевная шаль сползла ей на глаза и мешала, женщина несколько раз отодвигала ее на лоб.
Сысоев выехал из больничных ворот, его водитель дал сирену.
— Есть хотят! — улыбнулся Володя и прибавил газ.
— Стой! — тихо сказал Кулябкин. — Да останови же!
— Что же мы, рыжие, Борис Борисыч? Нам тоже поесть не вредно.
— Останови, — решительнее повторил Кулябкин и вдруг крикнул: — Человек же!
— Я его не давлю, вашего человека, — обиделся Володя. — А подвозить не имею права. Я не такси.
— Узнаю сысоевские замашки. Ты в следующий раз с ним работай, два сапога — пара.
— А вы не оскорбляйте, — сказал Володя и дал задний. — Вам куда? Метро устраивает? Мимо поедем.
— Да, да, конечно, — благодарно закивала старушка. — Там и стоянка такси…
— Садитесь! Некогда нам дискутировать.
А потом была станция «скорой», кухня, на которой Юраша и Верочка жарили пельмени, колдовали, принюхивались, чувствовалось, с какой серьезностью относятся они к еде.
Борис Борисович подошел сзади, положил руку на Юрашино плечо.
— Много прочел физики?
— Норму, — солидно сказал тот. — Я каждый день норму читаю, хоть кровь из носу.
— Молодец, — похвалил Борис Борисович. — Кончишь институт, сам будешь решать, чем тебе заниматься.
— Я уже решил, — сказал Юраша.
— Ну?!
— Ага. Наука меня интересует. Я на такой работе не останусь.
— Не нравится?
— Нравится, почему же. Только что это за работа?
Верочка отобрала у него нож, помешала, убавила огонь в плите.
— Ты нас, ученый, без еды оставишь.
Юраша даже не оглянулся.
— Я вот о чем вас хочу спросить, — осторожно начал Юраша. — Почему вы столько лет потеряли на «скорой»? Давно бы за это время диссертацию сделали…
— Защитил бы, — согласился Кулябкин. — А что дальше?
— Как — «что»? — переспросил Юраша. — Диссертация — это знаете какое… — Он не мог найти нужное слово. — Она бы вас, Борис Борисович, сразу человеком сделала.
— Да ну? — Кулябкин улыбнулся. — Значит, ты не считаешь меня человеком?
— Вы меня не поняли, — огорчился Юраша, — я не в том смысле.
— Жалко мне тебя, — с грустью сказал Кулябкин.
Юраша вытаращил глаза.
— Да если я человек, то и с диссертацией, и без нее человеком останусь.
— Да я фигурально, — оправдывался Юраша.
— А я буквально, — сказал Кулябкин.
Верочка, Володя и Кулябкин уселись за стол, а Юраша поставил перед ними большую сковороду с пельменями.
Первым взял пельменину Кулябкин как старший, зажал ее в зубах и торопливо подышал, остужая. Потом стал быстро жевать.
— Ну, как харч? — поинтересовался Юраша.
— На высоте, — одобрил Кулябкин, обжигаясь.
— Хорошо, что горячие, — сказала Верочка. — Остынут — в рот не возьмете.
— Типун тебе на язык, — сказал Юраша, усаживаясь рядом.
Он взял вилку, выбрал самую крупную пельменину, приготовился пронзить ее, но тут же глубокое огорчение отразилось на его лице. Над ними захрипел селектор.
«Семьдесят вторая, доктор Сысоев, и сто третья, доктор Кулябкин, — кричал диспетчер, — на выезд!»