Я страшно рад, что ты решила главное для нас обоих. Когда стало ясно, что мы будем вместе, возникло: Ярославль или Валунец? От тебя требовалось чуть-чуть обычного эгоизма, маленькой жестокости, и я бы сорвался с места и уехал отсюда. Ты это знала. И я даже оправдывал тебя. «Вот, — думал я со страхом… — еще несколько дней, и я пойду к Деду и скажу: уезжаю…»
Каждое письмо от тебя я вскрывал и с радостью и с тоскою. Я заглядывал в конец. И каждый раз там стояли спокойные слова: жду писем.
«Она ждет, чтобы я первый об этом сказал», — думал я. И молчал.
Но вчера ты написала, что скоро приедешь!
Ты скоро приедешь!!!
Я сразу же побежал к Марго и заорал:
— Она скоро приедет!
А Марго просто-таки зашипела:
— Ты совсем обалдел, Гошка! У меня же спят дети.
Это не было для меня аргументом.
— Дети должны проснуться! Все должны знать об этом, даже твои дети!!
Тогда Марго схватила меня за руку и вытолкала на улицу. Но я сказал:
— Мы не имеем права скрывать от народа такое событие.
— А что тебя так удивляет? — спросила Марго. — Она и должна приехать. Подумаешь, подвиг!
Да, да, подвиг! Марго не понимала, чего я боюсь.
А Дед понял!
Я прибежал к нему поздно вечером. Я постучал в окно и, не дожидаясь, когда он выглянет, крикнул:
— Она приедет!
— С ума спятил! — объяснил Дед Марии Михайловне. — Будит всех среди ночи. — И высунулся из окна. — Я думал, что ты скажешь: между прочим, я уезжаю.
— Между прочим, я остаюсь! — заорал я.
— Оставайся, оставайся, — сказал Дед и закрыл раму.
Но я не ушел. Я постучал сильнее. И тогда уже закричал он.
— Если ты, — кричал он, — не уйдешь, то я выйду к тебе, и мы пойдем в больницу, проверим работу сестер и санитарок!
И я не ушел. И мы устроили облаву. Тяжелых больных в отделении не было, и все няньки спали, а одна даже чмокала губами, когда мы стояли около нее.
Дед устроил настоящий погром, о котором будут долго помнить. И от этого настроение у нас стало еще лучше».
Рука устала, но я мог писать еще. Я мог бы писать по пяти писем в день, и это было так легко и просто, и у меня никогда не кончались бы темы для разговора. Но в кабинете стояла тишина, и я насторожился. Сидоров держал в руке лист бумаги.
— Приказ заведующего райздравом! — произнес он с интонациями Левитана.
Послушаю, подумал я, а потом допишу.
Петру Матвеевичу что-то мешало. Он осмотрел стол, переложил бумаги на правую сторону, но не успокоился.
Наконец он заметил «вечную ручку» — новое приобретение завхоза. Ручка напоминала баллистическую ракету, и ее острие угрожающе целилось в главного врача. На лице Петра Матвеевича вспыхнуло недовольство, и он перекрутил ракету в сторону врачей.
— «Считать откомандированным в Ленинград на семинар хирурга Дашкевича Георгия Семеновича… сроком на 14 дней, с…»
Я даже приподнялся. Командировка начиналась завтра. Значит, послезавтра я буду в Ленинграде! Мне вдруг захотелось крикнуть что-то веселое, студенческое, что-то вроде «Моща!», но я только засмеялся и подмигнул Сидорову.
— Повезло! — с завистью сказала Марго.
— Живем! — сказал я.
Я сразу же подумал, что об этом нужно сообщить в Ярославль, дописать письмо. И конечно, Мила будет рада. И даже не письмо нужно написать ей, а правильнее послать телеграмму, потому что было бы хорошо уговорить ее приехать в Ленинград, чтобы познакомить с мамой.
Я так и сидел, улыбаясь, и переваривал свою удачу. Я вдруг почувствовал, как сильно хочу увидеть маму и Стаську и как мне не хватало их все это время!
И еще я думал о Ленинграде. Но ничего не мог вспомнить, кроме своего дома, как будто Ленинград — один мой дом. Потом вспомнилась Петропавловка, любимое Стаськино и мое место. Мы ходили в крепость в любую погоду, днем и ночью, зимой и летом, когда в сером, беззвездном небе золотится в лучах прожекторов шпиль и его отражение, изломанное невской зыбью, лежит на воде, напоминая гигантскую пилу.
Сидоров вдруг спросил, чего это я сижу. Оказывается, пятиминутка кончилась и из кабинета выходила последняя сестра. На тумбочке у окна позванивала крышка чайника, изрядно потускневшая за последние месяцы.
Я поднялся по лестнице, улыбаясь своим мыслям, представляя радость мамы и Стаськи. Я здоровался с больными, разговаривал с ними, смеялся.
Подошел Борисов, постоял около меня, послушал, пожал плечами и отошел в сторону.