Сегодня был день плановых операций. Когда-то в детстве наш класс «закалял волю», тщетно стараясь прожить по точному распорядку дня. Теперь я не намечал, в десять или в пятнадцать минут одиннадцатого начать операцию, — дело не в минутах. В любой работе, как, наверное, и в жизни, нужно определить главное и его выполнять.
Я стоял в операционной, высоко подняв руки, и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Тетя Оня тяжело встала с табуретки и уточкой заковыляла к боксу.
— Шприц, — сказал я.
— Скальпель.
— Еще шприц.
— Крючки.
Теперь я жил иной жизнью, когда мысль становится беспощадно трезвой; и что бы дальше я ни делал, мир, казавшийся час назад огромным, внезапно уменьшился до маленького разреза, в который мне предстояло войти рукой.
— Тетя Оня, вытрите, пожалуйста, лоб.
Я положил иглодержатель и стал ждать, когда подойдет тетя Оня. Повернулся к ней, подставил потный лоб, нос, шею и посмотрел на больную.
— Как вы себя чувствуете? Хорошо? Уже все позади.
Я сказал «все позади» и вздохнул. Теперь действительно было не страшно, потому что все, с чем связан риск, длилось одно мгновение.
Сколько раз, уходя с операции, я удивленно замечал, как быстро течет время. Неужели час или два прошло с того момента, когда я взял в руки скальпель? Неужели весь день простоял около операционного стола? Казалось, пролетели минуты, и я ни о чем не успел подумать.
Я наложил шов, быстро завязал узел и, наконец, посмотрел вокруг. В больничном саду стояла изогнутая береза. Она была одна и, может быть, поэтому казалась красивее кустов сирени.
Я смазал рану йодом и бросил использованную палочку под стол. Затем развязал халат. Тетя Оня медленно встала с табуретки и нагнулась за тазом, чтобы вынести его.
Ее сегодняшняя медлительность чуть-чуть нервировала меня. Я был возбужден удачей, и мне все время хотелось, чтобы окружающие жили в том же, моем, ритме.
Позади послышался тупой стук. Я обернулся. Тетя Оня стояла на коленях перед перевернутым тазом.
— Вам плохо, Онечка? — спросила Мария Михайловна.
— Да так что-то…
Я подбежал, помог ей подняться.
— Ничего, пройдет, — сказала она. — У меня так бывает…
Я обнял ее и проводил в коридор.
— Экий у тебя кавалер красавец! — крикнула санитарка Феня и, подперев себя шваброй сзади, сложила на груди руки. — Прямо виснет на дохтуре.
Она загоготала, довольная своей шуткой, и неожиданно спросила:
— Неможешь, что ли?
— Немогу, — вздохнула Оня. — Мне бы полежать.
— Сейчас дойдем до ординаторской, и ляжете, Онечка, — сказал я.
Она покачала головой.
— Домой дойду, там спокойнее.
— Машину вызовем, и я вас отвезу.
— Чего тебе дома-то? — забеспокоилась Феня. — Разя Мишка даст полежать? Разя улежишься дома? Мы с тобой ко мне пойдем. Я и чайку поставлю, и грелочку, и присмотрю… И недалеко тут, через дорогу.
— Пожалуй, полежу у нее, — согласилась Оня, — а ты, Георгий Семенович, работай свое.
— Я вас посмотреть хочу…
— Пустое, — запротестовала Оня. — И так отлежусь…
Глава четвертая
Днем пошел дождь. Мелкие капли ударялись в стекло бегущего вагона, разматываясь в едва заметные водяные нити. Дождь начертил орнамент, а потом вдруг все смыл, плеснув в окно целую пригоршню воды.
— Теперь завело на весь день, — сказала соседка по купе.
— Может быть.
— Вода и вода. Чего в окно-то смотреть? Что лес, что небо — один цвет.
Мила пододвинулась к стеклу. До Валунца оставалось совсем немного. Минут через пять поезд промчит мимо последнего переезда; тогда, в апреле, здесь около шлагбаума стоял старичок стрелочник, на нем все было не по росту: и большие сапоги, и шинель, и фуражка — казалось, что все это чужое, точно его насильно обрядили в железнодорожную амуницию и заставили стоять с флажком. Мила помахала ему рукой, но он даже не повернул головы, словно хотел сказать: «Мне не до глупостей». И когда поезд пролетел мимо, фигурка старичка быстро превратилась в одинокий столбик и исчезла.
В Ярославле Мила часто вспоминала о нем. Иногда она представляла себя на этом переезде, и разделенное с кем-то одиночество успокаивало.
Стекло стало ребристым от воды. Мила приоткрыла окно. Впереди виднелась дорога, а дальше — переезд и шлагбаум. Она ждала встречи со старым знакомым, но на переезде стояла молодая женщина в дождевике.
— А я на жизнь не жалуюсь, — сказала соседка по купе, освобождая Миле место. — Я в большой город приплати — не поеду.