— Действительно не вырваться.
— Значит, сюрприз?
— Вроде.
Петр Васильевич рассмеялся, довольный своей догадливостью, и похлопал меня по плечу.
— Вечером зайди, померяешь давление.
…На Новочеркасском за год выросли новые корпуса, желтые близнецы, около которых еще стояли, словно вытянув от удивления шеи, подъемные краны. Среди незаселенных новостроек мой дом — старик; ему столько же, сколько и мне, хотя, пардон, он старше на два года. Когда-то дом казался «почти до неба», и окна в квартире «почти до неба», и по Охте бродил одинокий трамвайчик, а люди долго ожидали на улице, мерзли и ругались.
Я любил стоять с театральным биноклем у окна и смотреть, как прибывают трамваи. Отец приходил с работы утром. Он был врачом «Скорой помощи», а это настоящее дело, которому завидовали во дворе все ребята.
Война началась с того, что отец получил военную форму. Трамваи на Охту стали ходить очень редко; еще реже домой приходил отец. Меня и мать эвакуировали в Вологду. Мы ехали медленно, значительно медленнее, чем шли страшные письма с фронта.
Потом было всякое. Мы вернулись в сорок пятом, и дом моего детства за эти четыре года словно бы уменьшился и перестал казаться большим. Теперь он ничем не отличался от домов, которые строили рядом.
…Шофер такси прибавил газ, как будто за ним гнались. Он въехал на Охтинский мост, пролетел мимо Смольного и вывернул на Суворовский. Около института я расплатился и вышел.
Больничные корпуса утопали в зелени. В саду на скамейках с конспектами и учебниками сидели студенты. Была середина июня — пора экзаменов. Три года назад в это же время здесь сидели мы со Стаськой, задавали друг другу случайно пришедшие в голову вопросы из экзаменационных билетов, вспоминали проценты смертности и рождаемости, в паническом страхе бросались к отличникам, чтобы выяснить причины загрязнения воды или проблемы прибавления веса новорожденных.
Я рассматривал здания, сад, выискивая какие-нибудь перемены. Все оставалось прежним.
«Нужно сейчас же позвонить Стаське, — подумал я. — Как случилось, что я еще никого не видел в Ленинграде? Ведь все, что произошло в Валунце, не может быть ему безразлично».
Из вестибюля клиники я позвонил по местному телефону в лабораторию. Голос у Стаськи был недовольный, даже немного раздраженный, видимо, «ученого» оторвали от великих открытий. Я чинно представился.
— Дашкевич? — Недовольная хрипота исчезла. — Откуда?
— Из леса, вестимо.
— Гад долговязый! Я тебе вчера тонну бумаги исписал, Не мог предупредить, что приедешь? Надолго?
— Еще десять дней.
— Живем! Десять дней — это срок. Небось свадебное путешествие или тайное поручение валунецкого общества баптистов?
— Почти угадал. Семинар по хирургии.
— Где?
— У Незвецкого.
— Это тебе повезло. Незвецкий — человек дельный. Могу познакомить.
В голосе Стаськи появились хвастливые нотки.
— Познакомь. Хотя для начала мы должны встретиться сами.
— Проще простого. Фирма открыта круглые сутки для тружеников славной периферии… и красивых женщин.
Мы захохотали, оба счастливые шуткой, потому что я знал, как любит Стаська изображать ловеласа, а Стаська — потому, что мне это давно известно.
— Неужели есть женщины?
— Что за вопрос! Все, что нужно, фирма обеспечивает. Перевозка бесплатно. Ваш вкус не изменился?
— Резко изменился, старик. Может случиться, что отряд холостяков поредеет.
Стаська застонал, заахал. Потребовал воды. Обещал набить морду при встрече. Подошла преподавательница, и разговор пришлось кончать.
— Встретимся днем, — сказал Стаська. — В час у газетного ларька. Пароль: «Как живет ваша двоюродная бабушка?»
— Она уже чемпион по боксу, — поддержал я.
— В случае провала операции стреляйте. Последняя пуля себе.
— Слушаюсь, поручик.
Я повесил трубку и побежал догонять группу. Врачи шли мимо палат, будто стая гусей, лениво переваливаясь, обмахиваясь от жары бумажными крыльями — газетами и тетрадями. Комната для занятий оказалась с солнечной стороны, и врачи ворчали, рассаживаясь по углам, безрезультатно выискивая тень.
Темой занятия была язвенная болезнь. Ассистент, человек лет сорока пяти, неинтересный и серый, нудно пережевывал разные теории. Я с состраданием смотрел, как восемь моих коллег, люди уже немолодые, записывают в тетрадочки каждое его слово, хотя все это можно было прочесть в любом учебнике по хирургии за прошлое десятилетие.
«Кому нужна эта галиматья? — думал я. — Эти теории? Каждому ясно: чем больше теорий, тем меньше определенности. И что может знать этот человек о трудностях сельского хирурга?»