— Я у вас на семинаре. Приехал.
— Гм… До свидания.
Я подошел к дверям.
— Да, — сказал Незвецкий, — приходите завтра к девяти. У меня операция. Я предупрежу вашего ассистента.
Глава восьмая
Больной приподнялся на локте, но достать кружку с водой не смог.
— Зоя Борисовна, можно вас попросить?
— Пожалуйста.
Зойка подошла к окну и посмотрела на улицу. Солнце стояло в зените. От долгой жары пересохшая земля в садике была в трещинах и морщинах, как старческая ладонь. Зойка задержала взгляд на цветущем жасмине, вдохнула побольше воздуха, точно собиралась взять его столько, чтобы хватило на весь день, и вдруг замерла.
Вначале ей показалось, что это ошибка, потом она решила — удивительное совпадение, но через мгновение поняла — это Гошка. Рядом стоял Стаська и что-то говорил, размахивая руками.
Зойка схватилась за подоконник и так продолжала стоять, пока больной не повторил просьбу.
— Что вы говорите? — переспросила она.
— Кружку, я вас просил…
Зойка передала кружку и вышла в коридор. Она прошлась из одного конца отделения в другой, вернулась в палату. Больной ждал ее, Зойка села на кровать, вынула стетоскоп и приложила его к сердцу. Чужое сердце работало спокойно — стук-стук, перерыв, но Зойка слышала совсем другое. Это было ее собственное сердце. Оно колотилось в грудную клетку, точно просилось выпустить.
— Вдохните и не дышите, — сказала она, лихорадочно думая о Гоше.
Что это с ней? Почему еще вчера она считала, что не любит его, а сейчас?
Она поднялась, делая вид, что хочет подойти к больному с другой стороны, и еще раз взглянула на улицу.
Там никого не было.
— Очень плохо, — сказала она шепотом.
Больной даже приподнялся.
— Что плохо? Сердце?
Зойка посмотрела на больного удивленно, не понимая, о чем тот спрашивает.
Дошла до дверей и только у входа сообразила: «Нужно как-то предупредить, что обход будет позже».
По коридору и по лестнице она шла медленно, пытаясь думать о чем угодно, но в садике заметалась. Гоши не было. Зойка побежала к воротам, на ходу снимая и комкая халат.
На дороге тоже никого не было.
«Если так нервничать, то я, конечно, не найду его».
Она быстро дошла до угла и метрах в двухстах увидела Стасика и Гошу. Она сразу узнала его. Он шел не спеша, покачиваясь, как моряк после долгого плавания.
Зойка пошла за ними.
«Нужно пройти мимо… Он окликнет».
«Нет. Это плохо, что Гоша со Стасиком».
Она почти догнала их и остановилась.
Около Музея Революции я влез в автобус и помахал Стасику рукой. На остановке читала афишу Зойка.
«Хорошо, что она меня не видела», — подумал я.
Глава девятая
Операционная клиники, уставленная наркозными агрегатами, электрокардиографами, казалась после маленькой операционной в Валунце сказочно неправдоподобной. Такие технические чудеса без удивления смотрятся только в кино, но здесь к этому еще нужно привыкнуть.
Моя задача на операции была несложная: помогать хирургу. Незвецкий работал медленнее и, пожалуй, спокойнее, чем вчера. Он дважды передавал мне скальпель, как-то случайно, будто не замечал сам, и я начинал вести операцию, увлекаясь и забывая обо всем. Я понимал это только тогда, когда чувствовал в руках крючки — инструмент ассистирующего.
На втором часу операции ритм работы изменился. Дважды Незвецкий откладывал инструменты и думал, разглядывая рану. Казалось, в эти моменты он делает привал, отдыхает, чтобы набраться сил перед новым рывком или рискованным переходом. Мы работали около крупного сосуда. Незвецкий посмотрел на меня, точно хотел проверить, понимаю ли опасность, взял жом и осторожно наложил инструмент. Стало слышно дыхание больной, тиканье часов и щелканье аппаратов.
«Работает не хуже Деда», — подумал я.
— Снижается давление, — предупредил наркотизатор. — Сто и шестьдесят. Пульс сто двадцать.
Незвецкий промолчал, словно ничего не слышал. Может быть, единственное, что изменилось в работе, — это ритм. Теперь перерывов не было. Исход зависел от сбереженных секунд.
— Девяносто и шестьдесят. Пульс сто двадцать.
Я придерживал крючками края раны и боялся пропустить указания Незвецкого. В такие минуты возникает удивительное и, пожалуй, по-настоящему человеческое ощущение единства со всеми работающими рядом. В какой-то момент, даже в незнакомом коллективе, ты, не понимая этого, перестаешь быть Незвецким или Дашкевичем и начинаешь физически чувствовать, что он — это ты, и больной и наркотизатор — тоже ты; все сливается в один организм, в одни руки, работающие в едином ритме, и мысль, одна на всех, даже не сказанная вслух, улавливается твоими глазами, руками, пальцами. Тебе не приходит в голову что-то изменить, потому что все, что они делают, — это твое, и разрез, который выбрал Незвецкий, тоже подсказан тобой.