Я ошарашенно глядел не Незвецкого. Не шутит ли? Работать в его клинике! В Ленинграде! Все, что я видел сегодня, — великолепная операционная, современная аппаратура, десятки врачей, — было фантастикой, головокружительной мечтой. Конечно, да! Разве можно выбирать между Валунцом и Ленинградом? К сентябрю Мила вернется из лагеря. Я расскажу о своей удаче. Она поймет. Второго предложения не будет… Сейчас или никогда. Она обязательно поймет. Дед тоже…
И вдруг я с ужасом представил, как будет непросто предложить Миле уехать. Ведь я сам уговаривал ее вернуться… Был счастлив, когда она пренебрегла условностями.
А как объяснить неожиданное решение Деду? Перспективностью?
Я вспомнил и еще одно… Как-то я возвращался из больницы после тяжелой операции. Муж больной — пожилой рабочий с комбината — шел рядом. Светало. Я ничего не чувствовал, кроме страшной усталости.
— А знаете, — неожиданно сказал рабочий, — без вас страшновато здесь было.
— Почему? — удивился я. — А Борисов?
— Я про Александра Сергеевича не говорю. Он для поселка — бог. Но ведь не молод… Уйдет, думаем, на пенсию — пропали. Но вот теперь мы спокойны…
И тут я подумал, что и Мила и Дед вспомнились первыми потому, что они были мне ближе всего, но за ними стоял Валунец, а это, оказывается, значительно больше, чем я предполагал.
Незвецкий терпеливо ждал. Я поглядел на профессора.
— Спасибо. Пока я не смогу уехать.
— Жаль, — раздумывая, сказал Незвецкий — Очень жаль.
Мы подошли к двухцветной «Волге». Незвецкий открыл дверцы.
— Вы рискуете, — сказал я, стараясь как-то прервать молчание. — Разве можно оставлять машину со спущенными стеклами?
Я согнулся, залезая на заднее сиденье, и сразу же отпрянул. Кто-то грозно зарычал рядом.
— Свои, Ляля! — крикнул Незвецкий.
Огромный боксер, оскалив зубы, смотрел на меня.
— Не бойтесь, — засмеялся Незвецкий. — Мой пес никогда не ест талантливых людей.
Профессор бросил на переднее сиденье пиджак и закатал рукава.
— Представьте, без меня ни за что не сидит дома, — объяснил он. — Плачет.
Машина выехала в центр институтского двора. Студенты с учебниками бродили прямо по дороге, и Незвецкий беспрестанно сигналил.
— Скажите, что это за препарат Воробьева? — спросил я. — Недавно у нас умерла женщина, потому что нам нечем было удержать артериальное давление.
— Препарат предложил преподаватель вашего семинара.
— Мой преподаватель? А лекарством пользуетесь только вы? — Я нервничал. Голос сорвался, и вопрос прозвучал резко.
— Препарат синтезирован год назад, — объяснил Незвецкий. — Но у Воробьева возникло сомнение: не угнетает ли лекарство тканевое дыхание? Пришлось обратиться за помощью к вашему товарищу.
Он говорил очень спокойно, делая паузы, так как внимание было поглощено дорогой.
— Мы должны быть очень осторожны, вырабатывая рекомендации для применения новых лекарств. Рассел как-то написал: «Ученый обязан с некоторым недоверием относиться к своим открытиям».
Я почувствовал необъяснимый страх. Тетя Оня и Стасик — это была мистика, фантазия, что угодно… В одно кольцо замкнулись судьбы разных людей: моя, Борисова, Незвецкого, Стаса, больных в Валунце.
— Стас задержал препарат. Виноват Стас, — повторял я. Что-то медленно поворачивалось в моем сознании, но яснее от этого не становилось. — Как это все поставить рядом?
— Думаю, неправильно обвинять Корнева. Он пожертвовал для этих исследований очень многим. Честно сказать, мы не ожидали, что уже летом сумеем применить препарат.
— Когда же вы передадите лекарство врачам?
— Через год, не раньше. Оружие должно стрелять без осечки, и не по своим.
— Но ведь результаты поразительные.
— Это только второе наблюдение. Мы должны быть очень осторожны.
— Осторожность! Проклятая осторожность! — со злостью сказал я. — Кто нам дает право медлить, когда эта осторожность становится роковой для многих больных?
— Но неосторожность тоже может стать роковой. Это еще страшнее. — Незвецкий поехал медленнее, выжидая, когда загорится желтый свет светофора и можно будет остановиться, посмотреть на собеседника. — Разве вы простите себе убийство больного? Только осторожность. Другого слова здесь нет. Мы не имеем права спешить, каким бы лозунгом или побуждением это ни объяснялось.
— Значит, ждать? Сложить руки и ждать?
— О, это уже совсем другой вопрос. Можно ждать, а можно и работать. Люди сами отгораживаются от того, в чем должны участвовать.