— Простая девушка.
— И все?
— И все.
— За твое счастье! — Зойка пьет коньяк.
— И за твое счастье, — говорю я.
— Нет у меня счастья, — неожиданно говорит Зойка.
Уже дважды наши рюмки становятся пустыми, но Зойка сразу наполняет их. Хороший коньяк. Он немного успокаивает обоих.
В дверях позвонили.
Зойка вскакивает, испуганно смотрит на меня и бежит открывать.
— А где ребята? — слышу я удивленный голос Стаськи и сразу вспоминаю, что утром передал ему предложение группы.
— Заходи, заходи, — повторяет Зойка приглашение. — Будем веселиться до утра.
Они заходят в комнату, и Стаська пристально смотрит на меня, пытаясь разобраться в обстановке. Я пожимаю плечами. Стаська краснеет.
— Теперь нас много! — кричит Зойка. — Есть коньяк, но нет лимона. Гоша, сбегай, купи лимон.
— Лучше я схожу, — перебивает Стасик.
— Нет, лучше он, — настаивает Зойка.
— Лучше действительно пойти мне.
Я многозначительно смотрю на Стасика, и тот соглашается. Все-таки мы еще не разучились понимать друг друга.
Стасик видел, как Гоша пересек улицу и скрылся в магазине. Он отошел от окна и посмотрел на Зойку. Что ей сказать?
— Совсем не любит, совсем, — повторила она со слезами на глазах.
Он промолчал.
— А ты знаешь, я соврала, что у меня есть муж. Гошка думает, что сегодня я обманываю мужа.
Стасик не ответил.
— Ну скажи что-нибудь, Стасик! Вы что, сговорились молчать?
— Помнишь, Зойка, я тебе говорил в прошлом году: нужно ехать в Валунец. Он ждал тебя…
— А теперь? Если бы теперь?
— Не знаю.
Он подумал: «Сейчас нельзя говорить неопределенно. Слишком серьезно то, о чем рассказал Гошка».
— Нет, — сказал Стасик.
Глава десятая
Борисов проводил меня до калитки и протянул руку.
— До завтра. Ты мне очень мало рассказал о Ленинграде.
— Но ведь я даже домой не зашел. Прямо с вокзала к вам.
— Что у тебя за дом? Ну семья бы была. А то так, бобыль бобылем!
— А может, там уже и семья, — засмеялся я.
В кабинете Борисов плотно прикрыл за собой двери и, заложив руки за спину, стал рассматривать книжные полки, уставленные связками журналов, книгами в два ряда. Только в молодости может показаться, что жизнь идет медленно, а наука стоит на месте.
Борисов прошелся по кабинету. Институт, с которым у него были связаны годы, живет полной жизнью. Он называл имена, уже не знакомые Дашкевичу. А ведь многие из этих людей в свое время были широко известны…
Прошлое вновь возникло перед Борисовым. Нет, он никогда не жалел о своей молодости, определившей всю будущую жизнь его поколения. Торопливость, которая владела ими, была не ребячливостью, а огромным стремлением изменить мир.
Они не писали диссертаций, потому что для этого не было времени, им нужно было спешить работать и искать, чтобы в каждое дело внести свои поправки. Как-то Лунин, усмехнувшись, сказал ему: «Ваш итог — заведующий отделением Валунецкой больницы, и все». Борисов прошелся по комнате тихо, медленно, точно прислушивался к себе. Да, некоторые его товарищи теперь профессора — это верно. Может быть, им стоит завидовать?
Он закурил, взял в руки коробочку с ампулами Воробьева. Жаль, что лекарство пришло поздно.
Его взгляд упал на небольшой портрет, выполненный в карандаше местным художником, его больным. Пожалуй, он там получился более молодым и немного легкомысленным. Докторскую шапочку художник сдвинул набекрень, а губы сложил в простодушную улыбку.
По коридору прошла Мария Михайловна. Борисов торопливо разогнал по комнате папиросный дым, открыл форточку и с любопытством посмотрел на свое отражение в стекле. Вот они, морщины, которые скрыл почему-то художник. Как ниточки бегут от глаз, бороздят подбородок. Все ли они от старости? Или, может быть, их оставили бессонные ночи, работа, беспокойство? Сколько раз он просыпался ночами от мыслей: правильно ли поставлен диагноз, все ли сделано? Ни себе, ни другим он не прощал равнодушия. Врач, безразличный к чужой беде, становился его врагом.
Он знал и другое равнодушие, которое выглядело тихим и добрым. Такие люди жили в своих комнатах и выполняли работу хорошо, аккуратно, но когда рядом возникала беда, они отворачивались и проходили мимо.
Он презирал этих людей, иногда боялся их. А сам жил для других, не умел иначе, и, хотя многого задуманного раньше не удалось выполнить, понимал, что сделано немало.
А ведь когда-то его шеф любил повторять слова французского психиатра, что, если бы каждого шестидесятилетнего человека разложить на три существа с двадцатилетней разницей, они стали бы лютыми врагами. Теперь ему за шестьдесят, и над этим стоит подумать. Испугался бы он двадцатилетнего Саши Борисова? Нет. Конечно, многое бы выглядело наивным, но идеи, которым он посвятил свою жизнь, не стерлись и не поблекли.