— Простите, Петр Матвеевич, — я на минутку к Александру Сергеевичу.
Сидоров недовольно откашлялся.
— Что у тебя? — спросил Борисов.
— Вот, — сказал я, протягивая телеграмму. — От Корнева. Хочу встретить поезд.
— Разрешите, — сказал Сидоров, забирая телеграмму.
Он отодвинул листок далеко от себя, как все дальнозоркие люди, и вслух прочел текст.
Возникла пауза.
«Богиня правосудия решает важный государственный вопрос: можно ли отпустить на один час врача Дашкевича? — думал я, разглядывая недовольное лицо главного врача. — Сейчас на весы справедливости осторожно переносится тело подсудимого. Так. Не кантовать. Не так-то много весит Дашкевич. Теперь нужно положить вон ту гирьку. Ее вес равен одному часу. Ого! Гирька, кажется, перетягивает…»
Сидоров сморщился.
— Иди, иди, — сказал Борисов. — Я сейчас поднимусь в отделение.
— Спасибо, — сказал я и пошел к дверям.
— Балуешь ты его, Александр, — недовольно заметил Сидоров. — Мне иногда хочется с тобой поссориться.
Сидоров засмеялся. И как бывало только в разговоре с Борисовым, в его голосе послышалось скорее смирение, чем угроза.
«А Деда-то он боится», — с забавным, почти детским удовлетворением открыл для себя я.
Я смотрел себе под ноги, перебрасывал вперед маленькие камушки и спешил их догнать.
В кассе вокзала сказали, что поезд опаздывает на пятнадцать минут.
Я в который раз прошел мимо сидящих на тюках и чемоданах отъезжающих и подумал, что самое скучное в жизни — это ждать опаздывающий поезд.
Здесь, на вокзальном перроне, среди стука колес, ржавых товарных вагонов, шмыгающего взад и вперед паровоза, я почувствовал щемящую тоску проводов. Когда-то в Ленинграде, на вокзале, я оказался рядом с незнакомой девушкой, рыжей, веснушчатой, с острым носиком. Уезжали геологи. Девушка стояла не шевелясь метрах в пяти от отходящего состава дальнего следования, прятала лицо в воротник, точно старалась защититься от назойливого хохота, летящего по перрону. И когда паровоз тронулся, девушка шагнула вперед, точно ее потянули за собой, и закрыла уши руками, чтобы не слышать шума толпы, стука колес, веселой музыки в репродукторе, которая скорее гнала людей с вокзала, чем успокаивала.
Вот и сейчас…
Закричал паровоз.
Пробежала дежурная по вокзалу.
Отъезжающие бросились в сторону, перетаскивая тяжелые чемоданы, — видимо, им сказали, что вагон остановится впереди, — но когда состав остановился, оказалось, что их вагон сзади, и люди бросились обратно.
С подножки вагона спрыгнул Стаська в тренировочном костюме, спружинил и нетерпеливо посмотрел по сторонам. Я подбежал к нему, и мы обнялись так, что захватило дыхание. Мы сжимали руки все сильнее, не произнося ни звука.
— Встретились.
— Встретились. А как же иначе?
Мы смеялись и торопливо искали слова, не всякие, не любые, а те, которые нужно сказать при встрече, за три минуты стоянки поезда.
— Едешь?
— Угу.
Стасик посмотрел вокруг.
— Мила в лагере, — объяснил я.
— Жаль.
— Я тоже хотел вас познакомить.
— Еще познакомишь, — сказал Стаська. — Твой Валунец — гигант.
— А в Новосибирске что?
— Черт знает, что там, в Новосибирске. Я раньше не думал, что сесть на поезд в Ленинграде и куда-то уезжать — это трудная штука.
Он горько вздохнул, и я почувствовал неуверенность, сомнения, возникающие тогда, когда человек теряет что-то близкое, привычное и не может освободиться от нахлынувших воспоминаний, которые тащатся за ним сквозь тысячи километров.
— А у тебя что?
— Ничего особенного.
Мне захотелось рассказать о Миле, но было страшно, что сейчас, когда осталась одна минута, это прозвучит глупо и я не прощу себе потерянной встречи. Тогда я вспомнил, что у Стаськи можно проконсультироваться по поводу препарата Воробьева, но тут же решил: «Все это можно спросить в письме».
— Уезжать не решил? — почему-то спросил Стасик.
Я удивленно посмотрел на него.
— Нет.
— Заразное местечко…
— Заразное.
Паровоз дернул вагоны, раскачал их раз-другой посильнее и, поскрипывая, медленно потянул по полотну. Стасик прошел несколько шагов, держась за поручни, и прыгнул на подножку.
— Пиши.
— Пиши.
Перед глазами уже мелькали окна уходящих вагонов. Над паровозом повисло облако дыма, закрыло половину Валунца, потом быстро растаяло, превращаясь в белый платок, треугольную косынку и, наконец, в дымок от папиросы.