Отдых, естественно, у них протекал по-разному. Чуть свет Миша уходил на залив с книжкой, на обед тоже являлся с книжкой, вечно погруженный в какие-то свои мысли, а к ночи ложился и опять брал книжку, а то сидел за столом и что-то писал. Нравился Миша Федору Федоровичу все больше и больше: не бездельник, не пустослов, а разумный, взрослый человек. Специальности Миша учился странной — искусствоведению, а проще, как он объяснил Федору Федоровичу, критике живописи, но что это такое, до конца понять было трудно. Пару раз задавал Федор Федорович Мише прямые вопросы, смысл которых сводился к главному: имеется ли польза от такой работы нашему народному хозяйству? На что Миша отвечал уклончиво, и от всех его объяснений становилось ясно, что дело его, к сожалению, пустяковое.
Первая неделя в санатории прошла отлично. Федор Федорович начал совершать недальние прогулки, крепнул на глазах. На второй неделе поставил он перед собой дерзкую задачу — дойти до вокзала, а это минимум полтора километра.
Шел он ходко, иногда проверял пульс и радовался его здоровому наполнению. Думал Федор Федорович о Кате. Мечталось ему познакомить свою шумную, резкую, слегка легкомысленную, но неплохую внучку с этим книжником, такой человек мог бы многому хорошему ее научить.
Он заметил впереди скамеечку, хотел пройти, но совершенно неожиданно для себя испытал беспокойство. Сердце вдруг сжалось, а потом запрыгало, заплясало около горла. Дрожащими пальцами Федор Федорович расстегнул ворот и присел на скамейку. «Что это?» — спрашивал он себя, преодолевая навалившуюся слабость. Молочный густой туман застил свет, и Федор Федорович видел только что-то серебряное и волнистое. «Умираю, — совершенно спокойно понял он. — Надо же, как просто».
Когда Федор Федорович открыл глаза, небо уже потемнело. Тени деревьев лежали на дороге, и чуть впереди, как шлагбаум, краснела солнечная полоса.
Федор Федорович хотел подняться, но ноги были как ватные. Мимо шли отдыхающие, можно было попросить поискать Мишу, но Федор Федорович постеснялся. Он стал отчего-то думать о доме. Ремонтируются. Кавардак, наверное, в комнатах — трудно представить, куда они перенесли мебель.
Он внезапно вспомнил о фикусе и невольно поднялся. Что там? Сломали, забыли полить? Да, да, говорил он себе, там что-то случилось.
Он дошел до вокзала и только тогда вспомнил, что не взял с собой денег. «Все равно нужно ехать, — решил он. — Объясню контролеру — поверит…»
Дверь открыли не сразу. Катя стояла против Федора Федоровича сонная, немного растерянная, глядела с недоумением на деда.
— Ты чего? — спросила она, уставившись на его пижаму. — Выписали, что ли?
— Решил вас проведать, — схитрил Федор Федорович.
— В двенадцатом часу?! Мы и так ни ног, ни рук не чуем. Всю мебель сегодня перетаскали…
— И фикус?
— Черт бы подрал этот пудовый фикус, — огрызнулась Катя.
Дверь в комнату Федора Федоровича была приоткрыта — ремонт шел в большой комнате, — и среди нагромождения мебели он отыскал свой фикус. Был он таким же, как всегда. Может, чуть грустнее. Казался забытым среди домашнего скарба.
Федор Федорович обошел Катю, потрогал землю в кадке — сухая, принес воды и полил.
Теперь можно было присесть. Он тяжело опустился в кресло, вздохнул. Ах, как он устал за сегодняшний вечер!
Катя стояла в дверях, все еще наблюдала за ним.
— Папа! Мама! — наконец позвала она. — Поглядите, кто приехал!
Зашлепали тапочки, и Виктор спросил хриплым, заспанным голосом:
— Что? Где? Кто приехал?
Он вошел в комнату, включил свет и сам зажмурился от яркости..
— Ты это чего? — после некоторого недоуменного молчания спросил Виктор.
— Так, — уклончиво сказал Федор Федорович, стараясь не встречаться с сыном глазами. — Как, думаю, ремонт?
— Ремонт идет, — Виктор зевнул и переглянулся с женой. — А теперь — спать. Утром — в санаторий. Там хоть знают о твоем отъезде?
— Да я и сам-то об этом недавно узнал, — пошутил Федор Федорович. — Прогуливался около вокзала да и сел на поезд.
— А тебя, возможно, с милицией ищут.
— Ну уж, с милицией, — улыбнулся Федор Федорович. — В санатории каждую ночь кто-то не приходит, так им и милиции не хватит искать, а молодежь и вообще…
— То молодежь! — засмеялась Катя. — Ты, дедушка, тоже молодежь, — теперь уже до слез хохотала она, — но только молодежь девятнадцатого века.
В половине шестого Федор Федорович поднялся и тихонько прошел мимо спящей крепким утренним сном внучки. Сын ожидал его в коридоре.