Она спросила:
— Может, вынесем?
— Нет, нет, — испугался Миша. — Пока этого не делайте, прошу вас. Федор Федорович будет расстроен, фикус — дорогая ему вещь, он все время о нем думает.
— Бред какой-то, вот что…
— Может, и бред, — уклонился Миша, — но если человеку кажется…
— Мне тоже многое кажется, — сказала Катя. — Только нужно обо всех думать. Зачем давать людям повод смеяться? Вам бы это приятно было?
— Ерунда! — сказал Миша. — У нас в Академии художеств тоже фикус есть.
Он специально подчеркнул слово «академия», надеясь хоть этим убедить Катю.
— Вы художник?
— Искусствовед, — сдержанно сказал Миша.
— Ах искусствовед! Тогда вот что, товарищ искусствовед, давайте не будем о фикусе, поглядите, хорошо ли я выбрала обои.
— Хорошо, — оглядываясь, подтвердил Миша.
Он положил в карман очки Федора Федоровича, снова взглянул на фикус.
— Не выбрасывайте фикус, Катя, — попросил он. — А вдруг еще оживет?
Она взглянула на него холодно, что-то хотела сказать, но передумала. Вытерла ладонь о колено, протянула руку.
— Оставайтесь обедать, — предложила она. — У меня щи сегодня.
— Нет, я пойду, — сказал Миша. — Что передать дедушке?
— Очки и передайте, — засмеялась Катя.
Она вышла на лестницу, довольная, что так здорово ответила, и помахала рукой.
«Неуклюжий какой-то, — думала она, глядя, как Миша толкает входную дверь, не может ее открыть. — Несовременный».
Вошла в квартиру, собрала с пола опавшие листья, выгребла из кадки обои и мусор — ведро опять набралось верхом, — побежала на улицу.
Она мчалась к помойке, крепенькая, невысокая, с закатанными до колен брюками, тугая ее кожа отливала на солнце маслянистым загаром.
Два парня увидели ее издалека, взялись за руки, пересекли путь.
Катя кинулась на них со смехом, разорвала цепь, пролетела дальше.
— А девушка ничего, — бросил один. — С полным ведром — это, говорят, к счастью.
— К моему счастью или к вашему?
— Вы и без того счастливая, — сказал парень, — если на помойку райские листья несете.
— Если бы райские, — засмеялась Катя. — Это от фикуса.
— Не может быть! — ахнул парень. — Фикусы вымерли вместе с мамонтами.
— Точно, — кивнула Катя. — Наш фикус последний.
Она передала ведро парню, и, пока тот стучал им по металлическому баку, переговаривалась с его товарищем, и все смеялась, смеялась…
До вокзала Миша дошел пешком, раздумывая о странном совпадении. Лучше ничего не говорить Федору Федоровичу, сделать вид, что дома полный порядок.
Он сел в электричку. Окна были открыты, легкий ветерок приятно пробегал по вагону. Море уже несколько раз внезапно появлялось из-за леса, оно будто бы дремало от этого жаркого, изнурительного дня.
Приближался вечер. Солнце садилось в воду. И каждый раз, когда электричка выскакивала на открытую прибрежную полосу, Мише казалось, что солнце будто бы тает, уменьшается и бледнеет, пока оно и действительно не превратилось на горизонте в узкую багровую полосу.
Перед входом в санаторий стояла «скорая помощь». Миша заметил машину издалека, побежал.
Вокруг бродили отдыхающие, ждали, кого вынесут, в однообразной санаторной жизни и такое событие было интересным.
«Лишь бы не совсем худо», — думал Миша.
Он почувствовал, что очень устал, — город в эти дни был как огромный противень, и единственно, чего бы ему хотелось теперь, — выкупаться.
Он взбежал по лестнице, распахнул дверь.
Федор Федорович лежал на кровати, и от вздернутого его большого с горбинкой носа и поджатых губ дохнуло холодом.
Врач «скорой» писал за столом. Миша поздоровался, чувствуя, как пересыхает у него в горле, подошел к кровати. Он уже хотел спросить: «Все?» — но Федор Федорович открыл глаза.
— А я был у вас дома, — как-то очень взвинченно заговорил Миша. — Вам все кланяются. И фикус в полном порядке. Вы зря волновались. Я даже удивился, какой он еще красивый и сильный. Представляете, доктор, — громко и весело говорил Миша, — у Федора Федоровича в городе есть фикус, ему столько же лет, сколько хозяину. Ну, — засмеялся он, — если и не столько, то чуточку меньше…
Миша чувствовал, что говорит фальшиво, но страх будто бы подгонял его. Он повернулся к доктору, надеясь, что тот его поддержит, что-то скажет Федору Федоровичу.
Доктор действительно перестал писать, глядел на шустрого молодого человека с осуждением. Потом недовольно кашлянул и сказал: