— Чем болтать лишнее, принесли бы лучше носилки.
ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ
Вызовы шли ерундовые. На последней квартире, заставленной хрусталем и бронзой, бабушка и прабабушка метались вокруг вопящего годовалого толстяка, который, если им верить, проглотил чуть ли не бильярдный шар.
Нина Гавриловна, молодой врач, только что устроившаяся на «скорую», включилась в общую панику. Она мяла живот ребенку, а тот кричал все громче и пронзительнее.
Фельдшер Дмитрий Иванович Никитин, а на станции, среди своих просто Митя, студент пятого курса, стоял в стороне с унылым, скучающим видом, терпеливо ждал, когда закончится этот идиотский спектакль.
— В больницу придется, — наконец сказала Нина Гавриловна ту фразу, которую Митя давно ждал.
Он переглянулся со вторым фельдшером Варей, исполнительной и молчаливой, обреченно вздохнул и завел глаза к потолку, как бы сообщая свое отношение к доктору.
— Дмитрий Иванович, вы человек опытный… поглядите, — Нина Гавриловна посторонилась.
Митя иронически смотрел на нее.
— Дмитрий Иванович почти доктор, — объяснила Нина Гавриловна. — В следующем году кончает институт…
Митя устало повернулся и пошел в ванную. Включил воду и долго разглядывал в зеркало прыщик. «Чучело гороховое, — ругал он врача. — Сколько всем глупой работы!..»
Сполоснув руки, принял у испуганной бабушки полотенце. «Противное дежурство, — раздумывал он, вытирая палец за пальцем. — Согласился зачем-то, поменял… А завтра и бригада отменная, одни асы, не такой детский сад. С этой птичкой и за половину суток напляшешься. Шар проглотил! Делать ему больше нечего…»
Он вернул полотенце, поднял руки, как истинный хирург перед операцией, вошел в комнату.
Нина Гавриловна отступила, дала Дмитрию Ивановичу место. Он положил холодную ладонь на живот ребенка, тот вздрогнул от неожиданного ощущения и вдруг обнажил десны в улыбке.
— Солдат! — похвалил его Митя и забарабанил по животу пальцами, потом внезапно надавил у пупка.
Перепуганное лицо Нины Гавриловны было покрыто красными пятнами.
— Какой он проглотил шарик? — поинтересовался Митя.
— Такой, — бабушка протягивала Мите крупный, чуть ли не с куриное яйцо шарик.
Митя подкинул его на ладони, вернул бабушке.
— Проглотите! — приказал он. Нина Гавриловна вспыхнула.
— Но я… не могу, — бабушка смотрела на фельдшера удивленно.
— А почему вы решили, что он может?
— Было два, — бабушка опять принялась за свое. — Мы пришли из кухни, он кричит, а на кроватке один шарик…
Митя неожиданно пересек комнату и вытащил из-под телевизионной тумбочки пропавший, второй. В машине хохотали до слез.
— Надо же! — повторяла Нина Гавриловна, вытирая глаза. — «Проглотите!» А я-то, я-то всерьез…
— На «скорой» нельзя терять чувство юмора, — кивал Митя, довольный собой. — Иначе хана, заездят…
Он взглянул на часы: до конца дежурства оставалось немало.
— Хорошая у вас работа, — позавидовал медикам водитель. — И посмеяться случается, и поплакать. А у нас? Каждый гаишник на тебя глаза пялит.
— Шел бы к нам санитаром, — пригласил Митя. — Семьдесят ре ни за что платят, ответственность — ноль, а удовольствия — по уши.
Он переждал, когда стихнет в машине смех, сказал серьезно:
— Сейчас как дадут вызов этаж на шестнадцатый. И без грузового лифта. А дедушка или бабушка килограммов на девяносто, вот и позавидуешь… А ты, между прочим, в это же время одеяльце постелешь в кузовке да на носилочках и прикорнешь часик, а?
Шофер хотел что-то ответить, но загудела рация.
— Троечка? Троечка? — искала радистка. — Где вы?
— На Моечке, — срифмовал Митя.
Он записал адрес, пометил «плохо с сердцем» и нарочно громко повторил:
— Поняли, пятнадцатый этаж!
Положил трубку.
— Ну вот, если еще и лифт не работает, то я просто оракул.
Все опять рассмеялись, но уже не так весело.
…Грузовой действительно не работал, поднимались в обычном пассажирском. Мите хотелось предупредить Нину Гавриловну, чтобы она не спешила хватать в больницу, но передумал: может, и обойдется.
В коридоре было не повернуться, типичная однокомнатная живопырка.
— Строят так, чтобы всем равномерно было тесно, — пошутил Митя.
Девочка лет тринадцати с большими тревожными глазами метнулась к Нине Гавриловне, выхватила курточку и, приподнявшись на цыпочки, повесила на гвоздь.
Беспорядка не было, но во всех этих гвоздях и висевшей ветхой одежде чувствовалось нечто старое, уходящее.