Он прошелся по комнате, повернулся к Тане:
— Вот, Татьяна Ивановна, иллюстрация к нашему разговору.
Он заговорил с жаром.
— Я не устаю об этом думать, потому что мне жалко себя. Три года! — сказал он. — Три года выброшено на свалку! За эти три года я мог бы горы свернуть…
— Но ведь у вас бывают и серьезные случаи, — растерянно сказала Таня.
— Бывают! — повторил Сысоев. — Но это золотая рыбка, которую мы вылавливаем в мутной воде потребительства и хамства. Вот сегодня ваш Борис доложил благородному собранию врачей четыре замечательных случая, четыре еще не обработанных алмаза. Я ему говорю: хватайся двумя руками, делай науку, вырывайся отсюда, но он, видите, прин-ци-пиа-лен…
Сысоев резко повернулся на каблуках, пальцем указал на Кулябкина.
— А я вижу в этом леность, да, леность ума. И если человек на «скорой» не хочет идти вперед, не желает вырваться из этой… — он искал слова, но никак не мог найти приличного и подходящего и спокойнее закончил: — То он для меня обречен, бесперспективен…
Сысоев раскинул руки и склонил голову.
— Извини, Борис, это так. Я говорю правду, как другу…
Кулябкин подошел к окну, сцепил за спиной руки, не ответил.
Наступила долгая тишина.
— Ну, я пойду, — сказал Сысоев. — Забыл, что мне нужно еще к диспетчеру…
Он вышел.
Кулябкин повернул стул, сел на него верхом, положил подбородок на спинку.
— Как папа? — спросил он.
— Знаешь, он воспрянул духом, — грустно сказала Таня. — Ждет копустрин. Твой товарищ уже говорил с ним, сказал, что ты оставил лекарство.
Она раскрыла ладонь, показала Кулябкину ампулы.
— Давай сотрем надпись, — сказал он ей.
— Уже стерли, — сказала Таня.
— Вот и все, что мы можем, — сказал Кулябкин.
— Спасибо и за это…
Они замолчали, сидели друг против друга, и Борис Борисович почему-то взял Танину ладонь, в которой были зажаты ампулы, и осторожно подышал на ее пальцы.
— Страшно все это, Боря, — сказала она. — И невозможно смириться.
Он поднял голову.
— Ты должна быть мужественной, Таня, — сказал он. — Только сильный, уверенный человек сейчас ему нужен.
— Я смогу, — пообещала она. — Я выдержу, не сомневайся. Ты даже не понимаешь, сколько для меня сделал. Для нас с папой.
— Если бы только можно было что-нибудь сделать, — вздохнул Кулябкин.
Он вздрогнул — зазвонил телефон, — поднял двумя пальцами трубку, будто тут же решил ее повесить, подумал и приложил к уху.
— Боря! — он услышал необычно возбужденный веселый голос Лиды. — Ты все ездишь. Я звонила дважды. Тебе не передавали?
— Нет, — сказал он. — Что случилось?
— Ничего, — засмеялась она. — Просто с тобой хочет поговорить Юлька…
Свет в его глазах стал мягче. Он подождал немного, строго сказал:
— Десятый час ночи, а ты не спишь.
Она будто бы не услышала.
— Давай с тобой разберемся, — сказала Юлька. — Вежливый, я думаю, был кролик. Ты, папа, что-то ошибся.
— Нет, — сказал Кулябкин. — Кролик заставил голодать удава, сколько они ждали доктора, а?
— Вот доктор и был невежливый, — сказала Юлька, напрягая всю свою логику.
— Возможно, — сказал Кулябкин. — Только я тебе советую не спешить, завтра поговорим обо всем. Спи, ко мне пришли…
— Папа, — закричала Юлька, — еще что-то хотела мама…
Он вздохнул.
— Объяснил? — так же весело спросила Лида и, не ожидая ответа, сказала: — Я все устроила, Боря. Завтра иди домой, а не к Денисовым. К ним придет медсестра из поликлиники, сделает укол. Зачем ты будешь туда ходить, как мальчик?
Кулябкин молчал.
— Я их там, в поликлинике, страшно напугала, — смеялась Лида, но голос ее звучал натянуто. — Сказала: говорит кандидат наук… Они очень этого боятся.
— Послушай меня внимательно, — сдержанно и тихо сказал Кулябкин. Он бросил взгляд на Таню: она думала о своем. — Завтра в половине девятого тебе нужно исправить свою ошибку.
— Нет, — сказала она.
— Да, — сказал Кулябкин. — Ты сделаешь все, что я прошу.
И он положил трубку.
— Это звонила Юлька? — спросила Таня с улыбкой.
— Да, — сказал Кулябкин. — Я ей рассказал днем сказку, а ей никак не разобраться…
— Ты все такой же. Боря. Не изменился.
— Такой же, — махнул он рукой, — что со мной станет.
— Дружишь с дочкой?
— Не разлей вода, — похвастался он.
— А сказка, наверное, грустная?
— Веселого в ней мало, — согласился Кулябкин.