— Вы Иришиных родителей зовете на юбилей?
Сказала незаинтересованно, так просто, будто из любопытства.
— Надо бы. Только не знаю, когда и ехать на Сиверскую.
— Давайте я, тетя Дусечка: и к ним и за Ксюшей! Я бы отгульные дни взяла, с ребенком по театрам да по музеям побегала, город ей показала, ну что она там в берлоге сидит, кроме леса, ничего не видит… У вас, тетя Дуся, и времени нет, а для меня — удовольствие.
— Хорошо бы, — сказала Дуся неуверенно.
— Очень бы хорошо! — говорила Соня. — Мы бы и Юру встретили, а потом вместе по городу, по выставкам. У нас перед Ксюшей большая вина. Ребенок растет, не маленький, ему мир положено видеть.
Дуся покивала, согласилась с ней. Соня обрадовалась — вроде бы разрешают взять девочку, несколько часов провести с ней. Давно этого ей хотелось.
— Хорошо бы, конечно, если бы ты съездила… — подтвердила Дуся. — Только старики Кошечкины недоверчивы. Сами не пойдут и ребенка не отпустят… Я — бабка, права имею, а мне и то каждый раз приходится хитрой быть. Нет, нельзя тебе. Проиграешь. Не привезешь. И Юру расстроишь. Лучше уж я сама…
— Да кто им право дал вам-то отказывать! — возмутилась Соня.
— Какое еще право. — Дуся сказала твердо. — Их право — Ирина. А это право немалое. С ним считаться приходится: и мне, и тебе, и Юре…
Они переговорили будто, а теперь шли рядом, думали. Обкусанный месяц висел над городом, касался труба, подмигивал, очищаясь от наползающих туч, почти совсем не светил. Впрочем, свет и не нужен. В темноте уютнее.
— А потом — тебе и нельзя ехать, — сказала Дуся. — Решат, что ты хочешь Юру к рукам прибрать, смертью их дочери воспользоваться, — к своим-то люди подозрительнее… Нет, Сонюшка, как мать говорю: нельзя тебе… А вот если я привезу Ксюшу, если со мной отпустят, то и гуляй по театрам, я только спасибо скажу.
Остановилась, спросила неожиданно:
— Галина звонила тебе?
— Н-нет…
Придвинулась в темноте — глаза щелками, губы — тонкой строкой, — и такая Дуся бывает, — потребовала:
— Правду. Всю правду мне! Обещала квартирой помочь?
— Н-нет, тетя Дусечка.
— Врешь! Звонила! Должна была позвонить! По глазам вижу!
Не ответила Соня: так, наверное, лучше, так и должна была.
Дуся все глядела на Соню пристально, предупредила:
— Тебя всем сердцем прошу — не оказывай помощи, не причини беды. Обречешь Галину на новые терзания.
Соня постояла оцепенело — чего тут скажешь?
— Иди. — Дуся потрепала Соню за рукав пальто, — И помни…
— Так я на Ксюшу могу рассчитывать? — спохватилась Соня.
— Можешь.
И вдруг захотелось Соне удержать Дусю, все ей рассказать. Знает Дуся, как Юра давно ей нравится, да кто может знать, догадаться, измерить, как Соня любит его.
— Я, тетя Дуся, отчего-то Юру школьником больше представляю: худенький был, большеглазый, посмотрит, и что-то у меня в груди сделается, такая боль…
— Может, и переменится он… Не все же ему в одиночестве, — сказала Дуся, на этот раз опуская глаза.
— Утешаете? А ведь я верю, должно и для меня счастье быть. Неужели стороной ходит?.
И не смогла ничего больше сказать, замолчала, расстроенная.
— Может, и переменится, — повторила Дуся.
— Ах, тетя Дусечка, — почти выкрикнула Соня, — кабы сказать Юре, что ждет его человек, любит… Ведь я бы на край света пошла, сказать бы ему только… Может, просто не догадывается…
Надо бы соврать, обнадежить Соню, да как родному соврешь!..
— Сказать просто, Соня, только иначе люди друг друга находят, не по подсказке.
— А мне, тетя Дусечка, всегда кажется.
Дуся приподнялась на носки, поцеловала Соню, будто бы утешила.
Соня поняла ответ и неожиданно всхлипнула:
— Милая вы моя тетя Дусечка! Как люблю я вас, честное слово…
И помчалась через дорогу.
А Дуся стояла у своего парадного, глядела вслед, пока Соня не свернула с улицы на большой проспект…
Глава четвертая
ЮРИЙ СЕРГЕЕВИЧ
Репетиция не клеилась. Актеры будто оглохли, не понимали простейшего задания, а тут еще Крашенинников со своим шепотком и советами, и Юрий Сергеевич, раздражаясь, стал думать, как бы убрать из зала директора, такого бестактного и назойливого. Так уж получилось, что их отношения становились все холоднее и хуже.
Геннадий Константинович Крашенинников — толстогубый, самоуверенный человек лет тридцати пяти — был прислан в театр областным управлением культуры «для укрепления репертуарной политики». Долгое время до него работал мягкий Гломберг, хорошо знавший финансы, в другие вопросы он не вмешивался, искренне считая искусство вотчиной главного.