— Готов, — сказал Кулябкин, вновь прижимая электроды. — Разряд! — приказал он.
Новый удар подкинул тело.
Теперь Верочка начала массаж.
— Ритмичнее, — попросил Кулябкин. — И сильнее.
Они снова подключали кардиограф.
— Фибрилляция! — с отчаянием сказал Юраша. — Кажется, мы его теряем.
— Будем в третий раз, — решил Кулябкин.
Они уже все были без халатов, в рубашках с засученными рукавами.
— Неужели не сможем запустить сердце? — точно сам себе сказал Кулябкин.
— Умер? — фельдшерица опять оказалась рядом с Кулябкиным.
— Что? — не понял он и вдруг разозлился. — А ну, за кислородом!
— Шесть с половиной, — устало сказал Юраша.
— Вера, готова?
— Да.
— Давай!
Он опять был на массаже. Верочка «выжимала» мешок с кислородом, Юраша подключал аппарат.
— Ритм! Синусовый ритм! — почти шепотом сказал Юраша.
Кулябкин поднялся.
— Уменьшите кислород. Давайте с воздухом… Сколько у нас на манометре?
— Еще сто атмосфер.
— Ну, — вздохнул Кулябкин. — Прилично.
Потом они все расселись — Кулябкин на подоконнике, Верочка на топчане, устало и почти безразлично глядели на больного.
Юраша придерживал пальцем маску. Дыхательный мешок сокращался.
Дверь распахнулась. Напирающие сзади водители втиснули в комнату девушку-фельдшера.
— Все? — едва слышно спросила она.
— Чего — все? — пожал плечами Юраша. — Жив он. У нас так просто не умирают, профессор.
Издалека было видно, как раскрываются впереди ворота автобазы. Володя поплевал на руки, натянул почти на глаза кепку. Машина мягко сошла с места.
Вскрик сирены пугнул ночную тишину гаража. «Раф» выкатился на шоссе.
— Так и дави, — приказал Юраша. — Теперь твоя работа. На милиционеров внимания не обращай.
— Не учи ученого, — огрызнулся Володя. — Моя «машка» не первый день замужем. Как там кореш?
— Нормально, — сухо сказал Юраша. — И давай уж без этого, без лишних слов…
Верочка нажимала на зуммер рации, вызывала диспетчера.
— «Рефлекс», «рефлекс»! — кричала она. — Восемнадцатая станция, сто третья машина. Больной после клинической смерти. Предупредите реанимацию.
— У Кулябкина после клинической, — повторила кому-то диспетчер. Потом полюбопытствовала: — А сколько больному лет?
— Сорок.
— Ба-тюшки!
— Ну и трепачи, — сурово осудил Юраша.
Кулябкин следил, как ритмично наполняется мешок кислородного ингалятора. Пиджак и халат лежали у него на коленях, а галстук торчал из кармана. «В больнице снимем повторно кардиограмму, поглядим результаты». Потом он подумал, что, наверное, в приемном покое уже заземлен лифт и все врачи в сборе.
— Как пульс? — перебил его мысли Юраша.
— Девяносто.
— Так держать, — немного торжественно приказал Юраша.
Володя дал снова сирену, и машина, мягко шурша, пролетела под красный.
— После такой работы, — мечтательно сказал Юраша, — я бы молока давал за вредность или прибавлял бы день к отпуску.
— Будешь министром — прибавишь, — сказал Кулябкин.
— Возможно, — согласился Юраша.
— А я, — вздохнула Верочка, — хотя бы два часа на вызов не посылала, дала бы отдохнуть людям.
— Мелко мыслишь, — сказал Юраша. — День к отпуску лучше. Тем более я еще не устал.
Он приподнял руку, дождался встречного фонаря и осветил в окне циферблат своих часов.
— Ого! — поразился он. — Двенадцать ночи! Вот видишь, — сказал Юраша Верочке. — Осталась ерунда, каких-то девять часов до конца дежурства.
1972
АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ
Глава первая
МАРИЯ НИКОЛАЕВНА
— Внимание! Внимание! Граждане пассажиры, — похрипывает под потолком вагонное радио, — наш поезд идет с двухчасовым опозданием.
Мой молчаливый сосед иронически улыбается. «Ну конечно же, опаздываем», — как бы подтверждает его многозначительный взгляд.
В течение всего утра он не произнес ни слова, но у меня такое ощущение, что это самый разговорчивый человек в купе. После каждой фразы, сказанной кем-нибудь из попутчиков, он ухмыляется, поджимает губы, выражая свое несогласие.
Первым не выдерживает немолодой, коротко подстриженный седой мужчина с красным, видимо когда-то обожженным лицом. Он тяжело поднимается и, припадая на левую ногу, выходит в коридор, где у окна стоит мой девятилетний сын.
— Покурим? — Мужчина озорно подмигивает Вовке.