— Мне кажется, — говорит она, — что Лукову лучше сидеть одному.
Чувствую: на меня смотрят тридцать пять пар глаз. Ждут, как поступит учительница. Я знаю категорию таких детей, как Семидолова. Тип службиста: хорошо все то, что нужно старшему. Их долг — предупреждать.
Ругаю себя, потому что, возможно, неправа. Еще рано ставить Семидоловой «диагноз».
— Спасибо. Если найду нужным, обязательно пересажу.
Луков облегченно вздыхает. Он что-то рисует на бумажке и передает Семидоловой. Могу представить, что там изображено…
Семидолова разворачивает листок и показывает мне луковский шедевр: кукиш.
Последний по списку — Щукин.
Смотрит на меня спокойными голубыми глазами. Трудно представить, что три месяца назад он был отлично известен в милиции.
— А теперь, — я закрываю журнал, — остается представиться мне. Зовут меня Мария Николаевна, фамилия — Струженцова.
— Как, как?
Поворачиваюсь и пишу на доске. Слышу, сзади что-то происходит. Скрипят парты. Пытаюсь понять: уж не перемещение ли это? Краем глаза замечаю, что боковые ряды парт почти наезжают на меня, берут в клещи. Шаг назад — и я спиной упрусь в них. Ну и класс! Может, я сама виновата? Поддержи я Семидолову, и, может, они побоялись бы поступить так? Теперь даже она молчит, не зная, как я буду реагировать на ее подсказки.
Тишина. Ребята хотят поглядеть на выражение моего лица… Ждут моего крика. Представляю: уже одно это выжидание вызывает их радость.
Медленно стираю написанное.
— Запомнили?
— Угу.
— А сейчас я буду считать до трех, и парты окажутся на месте. Ра-аз!
Понимаю, они разочарованы. Скандала не получилось.
— Два, — мой голос становится категоричнее.
Ага, поехали.
— Три!
Оборачиваюсь: все, как было.
Чувство маленькой, но все же завоеванной победы подбадривает меня. Отрадное начало! Как у боксеров на ринге. Приглядываемся друг к другу, нащупываем слабые места. Ничего, я не боюсь.
Кое-кто посматривает на меня трусливо: мол, они-то не виноваты. Впрочем, пугаться им нечего: весь класс серьезно не накажешь. Наверняка решение о путешествии вокруг учителя было принято до урока. Организация сработала на славу.
Молчу. Молчит и класс.
Ребята ждут привычных нотаций. Им хочется, чтобы я «разорялась», «лезла в бутылку», тогда можно будет повеселиться.
Но я знаю: самое худое, когда не даешь себе остыть.
Спокойно спрашиваю:
— Вы изучаете литературу. А вот может кто-нибудь из вас ответить: для чего нужны книги?
Тишина. Боятся попасть впросак — или другое: они ошеломлены мирным поворотом событий.
Оглядываю класс. Жду. Удивление у некоторых в глазах так и не проходит, у других — нагловатость. Торопиться с воспитанием не стоит, проиграю больше.
Вон девочка с косичкой, Боброва вроде… Опустила глаза, теребит промокашку, страдает.
— Ну, как ты думаешь?
— Я?
Ищет ответ на потолке, блуждает по стенам глазами — знакомое выражение.
— Смелее, смелее, — обращаюсь я к классу. — Вы же доказали, что не трусы.
Это сразу разряжает обстановку, вроде бы своим заявлением я простила их, оценила их шутку.
— Книга учит жить.
— Точнее…
— Думать.
— И еще.
Молчат.
— Можно добавить? — это спрашиваю я.
Смеются. Оценили, одобрили мое поведение окончательно.
— Мне кажется, что книги учат людей понимать друг друга. — Я прохожу мимо притихших, но все еще не доверяющих мне ребят. — Представьте, что у каждого из вас есть трудности, радости, свои удачи и неудачи, но вы не можете с ними ни к кому обратиться. Мир словно очерствел. И каждый в этом мире думает только о себе. — Я обвожу взглядом класс. — Вы не поймете меня, я не пойму вас. Люди перестанут думать друг о друге. Кто-нибудь из вас слышал о Корчаке?
Мне не ответили.
Тогда я сказала:
— В какой-то момент мне понадобилось решить: что же такое доброта? И я стала читать. И нашла ответ. Добрый человек, ответил мне в своей книге Януш Корчак, это такой человек, который обладает воображением, понимает, каково другому, умеет чувствовать то, что чувствует другой. И вот сегодня мне кажется, что вам это еще не всегда удается. Так ведь?
Я посмотрела на них, и каждый, с кем встречался мой взгляд, опускал глаза.
Тогда я стала рассказывать им об этом польском педагоге, писателе, враче, человеке. Я говорила о его жизни, о доме сирот, который он создал в Варшаве, о немцах, приказавших старику педагогу доставить детей на вокзал и там погрузить их в фашистский эшелон, идущий в Треблинку — лагерь смерти.