— Ладно, — сказал Кулябкин и быстро поднялся, точно испугался, что жена его поцелует.
— Большое спасибо, — вздохнула Лида.
Он потрепал по волосам Юльку.
— Папа, — спросила она, — ты зайцев больше не видел?
— Одного.
— Больного?
— Ерунда. Икота.
— А чем лечить?
— Капустрин, такое лекарство.
— Из капусты?
— Возможно. Мне еще не сказали.
Он подошел к двери, но Юлька заговорщицки поманила его пальцем, что-то хотела сказать по секрету.
— К тебе приходила тетя.
— И что же?
— Она плакала. У нее горе. Ты к ней зайдешь?
Кулябкин поглядел на дочку, улыбнулся. Невеселая вышла у него улыбка.
— Зайду, — пообещал он. — Не волнуйся.
Через несколько минут он уже поднимался на третий этаж по старой, обшарпанной лестнице, с железными, изрядно погнутыми, качающимися перилами. Дверная обивка была продрана, торчала серая вата.
Борис Борисович спрятал авоську в карман и только тогда потянул за ручку-дергалку. Тоненькие металлические колокольчики зазвенели на все лады.
Щелкнула задвижка, и он увидел совсем иную Таню: веселую, улыбающуюся, благодарную.
— Боря! — Она говорила слишком уж громко. — А я и не надеялась, что ты придешь. Я же была у тебя. Лида сказала, что ты дежуришь, и я передала папе, что ты будешь только завтра. О, это такой приятный сюрприз для нас…
— Я дежурю, — подтвердил Кулябкин, — но позже… Во второй половине… У меня есть время, — говорил он так же громко, снимая плащ и цепляя его на случайный гвоздь в коридоре. — Вот я и решил: зайду-ка лучше сегодня, раз Иван Владимирович болен. Что это с ним?
— Сам, сам посмотришь, — говорила Таня. — Только что стало полегче, терпимее боли…
Иван Владимирович лежал в «детской» — так по-прежнему называлась Танина комната — на узком раскладном кресле.
Впрочем, от детской тут ничего не осталось. Три стены были заставлены стеллажами с книгами, а перед окном стоял письменный стол, заваленный школьными тетрадями.
Иван Владимирович очень изменился. Похудел. Лицо опало, нос заострился, приобрел птичью горбатость, глаза из серых стали желтоватыми, в них появилась тревожная неподвижность.
Борис Борисович кивнул Денисову, сжал его руку: на ногтях тоже была желтизна.
— Редко заходишь, — с упреком сказал Иван Владимирович. — Мог бы почаще. А то только и увидишь тебя перед собственными похоронами.
— Ничего себе шуточка, — сказал Кулябкин. — Нет уж, до этого мы не допустим.
— Ну, ну, поглядим, на что ты способен.
Он стал приподниматься на локтях, стараясь лечь выше и удобнее. Кулябкин присел на край кресла и потер руки, согревая их.
— Чего так смотришь? — мрачно спросил Денисов. — Скелет?
— Бриться нужно, — буркнул Кулябкин.
— Я и без бритья молодец, — сказал Денисов. Он повернулся к Тане. — Выйди-ка. У нас тут свои беседы, мужские.
Он подождал, пока затихнут шаги за дверью, посмотрел на Кулябкина.
— Буду краток: болею месяца три. Температура. Худею. Часто нестерпимые боли. Лежал в больнице, ничего не нашли.
Он как-то зловеще подмигнул и усмехнулся.
— А мне нужно правду, правду, понимаешь? Я сам бы хотел собой распорядиться, понимаешь?
Он неожиданно сел, приблизил лицо к Кулябкину.
— Понимаю, — спокойно ответил Борис Борисович.
Он подождал, когда Иван Владимирович ляжет, поднял его рубаху.
— Вздохните, — попросил он.
— Дави где хочешь, — разрешил Денисов, продолжая пристально следить за Кулябкиным. — Не стесняйся. Мне кажется, если опухоль, то она здесь. Я же не стеснялся, когда отчитывал тебя за записки Тане…
— Это другое дело, — сказал Кулябкин, положил руку на живот и глубоко прошел пальцами: печень была бугриста. Денисов сморщился от боли, закрыл глаза.
— Впрочем, — сказал Денисов, закусывая губу. — Я сейчас очень об этом жалею… Гоняешь от себя хороших людей, а плохие сами ползут, как тараканы.
— Отчего же, — сказал Кулябкин. — Ваш зять — парень что надо. Золотая медаль, диплом с отличием, кандидатская…
— А Танька все же нашла изъянец, — сказал Денисов, — подала на развод.
Кулябкин, видно, не рассчитал и слишком сильно сдавил печень. Денисов вскрикнул. Помолчали.
— Глупо! — сказал наконец Кулябкин. — Страшно глупо, Иван Владимирович. Да почему рак? А холецистита вам мало? А камни в протоке?
— Ты сядь, сядь, — спокойно сказал Денисов. — Я красноречие уважаю. Но мне видеть тебя нужно. Я уже красноречивых не раз слушал. И более красноречивых, чем ты.
Он подождал, когда Кулябкин сядет, пристально поглядел на него.