Я застонал, отдернул от тесака руку. Холодный пот выступил у меня на лбу.
— Что с тобой? — спросила мама.
— Ничего.
— Спи.
— Сплю.
— Я тоже. Сегодня мне лучше, Витя…
Чуть свет я собрался в Вожевск. Придумал какой-то звонок в газету, но цель была, конечно, другая. Хотел повидать докторов.
— Что ты на меня так смотришь, Витя? — спросила мама.
Я поцеловал ее.
— Сегодня ты выглядишь лучше. Глаза ясные, цвет лица стал мягче.
Она поглядела на меня долгим умным взглядом, вздохнула.
— Кажется, я скоро начну радоваться, что заболела.
— Почему?
— Увидела, что сын меня любит.
Я бодро спросил:
— А раньше сомневалась?
— Бывало, и сомневалась, — сказала мама.
Глава третья
МАРИЯ НИКОЛАЕВНА
«Дорогой Андрей Андреевич!
Оказывается, мы послали письма друг другу в один день, поэтому я решила не ждать ответа, посылаю новое.
Не волнуйтесь, те мои книги, которые остались в школе, я прошу Вас взять себе. Это будет мой подарок. Еще в Игловке собиралась просить Вас об этом, но не решилась. Знала: закричите, руками замашете, мол, и самой пригодятся — не возьмете. А теперь прошу — не откажите. Пусть стоят у Вас и напоминают обо мне. Да и нужнее они Вам.
У меня под руками великолепная (не преувеличиваю) библиотека Леонида Павловича. Есть собрания Шацкого, Макаренко, Блонского, тома Песталоцци, Герберта (очень интересно) — раньше читала о нем только в учебниках. Книги Корчака.
Жизнь моя постепенно входит в нормальную колею. Привыкаю к ребятам. Да и они ко мне. Не все, правда, еще хорошо и гладко.
Особенно тревожит Щукин, тот самый «стрелок». Постоянно сталкиваюсь с его молчанием, угрюмым отказом признать меня, с его злой иронией. Ничем не могу объяснить это, кроме ревности, кроме его нежелания разделить с кем-то в классе свою власть.
С Леонидом Павловичем объясняться на эту тему не тороплюсь. Хочу лучше понять парня.
Жаль, конечно, что я не была в пионерлагере и мало знаю об их летней жизни. Но от одного не могу освободиться: там, мне кажется, процветал культ силы.
Помните, я писала о Завьялове? Тот мальчишка, который взял на себя щукинскую вину? Что им тогда руководило? На взаимовыручку это было непохоже. Значит, страх? А ведь Завьялов рисковал многим. Он двоечник, вялый по характеру, да и в лагере всем доставил изрядно хлопот — дважды бежал оттуда. Так что как бы ни были малы его способности, он не мог не понимать, какая опасность ему грозит.
Кроме двух седьмых, веду еще и восьмой. Школа новая, пока восьмилетка, но со следующего года будет девятый класс.
Ребята в восьмом серьезнее. И все же при первой встрече с ними обнаружила картину достаточно грустную. Все, что было пройдено в прошлом году — «Капитанская дочка», «Мцыри», «Ревизор», — вызывает у них при одном только упоминании зевоту и скуку в глазах. Не любят. Неинтересно. Отвечают казенно, «для отметки». Только и слышишь: «образы», «характеристики», «темы»…
Пробовала вызвать ребят на откровенность. Спрашиваю:
«Пушкин нравится?»
В глазах вижу: «Что в нем хорошего», — но кричат неуверенным хором: «Нравится!»
Выбираю самую активную.
«Объясни, что тебе нравится у Пушкина?»
Поднимается. Смотрит в потолок, чтобы не встречаться со мной взглядом, и шпарит по учебнику:
«Мне нравится «Капитанская дочка». В этой повести Пушкин вывел образ Пугачева. До девятнадцатого века фамилию Пугачева почти не произносили. А когда позже заговорили о нем, то называли только убийцей. Пушкин нарисовал его образ как заступника угнетенных масс…»
А вокруг такие постные лица, словно каждый получил по ложке рыбьего жира.
«Ладно, — останавливаю. — Но тебе самой все нравится в повести?»
«А можно? В прошлом году нам двойки ставили, если скажешь «не нравится».
Вот, Андрей Андреевич, и город, и директор умница, а такого (!) не заметили.
«Конечно, — прошу, — говори только то, что думаешь».
«Не очень… он нравится… Не Пугачев, а сам… Пушкин. Скучный».
Вот те на!
А тут я прочла на днях любопытную статью — редкий, пожалуй, случай в педагогике. Великолепная учительница преподавала сразу два предмета: математику в одном десятом классе, литературу — в другом. Имела два диплома. И после окончания школы те ребята, у кого она вела математику, пошли в педагогический на математический факультет, а те, у кого она вела литературу, — на литературный. Целиком, всем классом. И знаете, Андрей Андреевич, это вызвало у меня неожиданный протест. Я поняла, что не была бы рада, если бы так поступили ребята моих выпускных классов. Возможно, я не права, но увидела в этом недостойный учителя эгоизм. Ведь из семидесяти поступающих, может, у десяти это — истинное, а остальные? Пройдут годы, разочаруются в специальности, не найдут себя и будут тяготиться каждым прожитым днем…