Около дровяников стояла компания подростков.
Может, они из нашей школы? Такое чувство, будто они знают, кто я… Пошла к крыльцу.
В темном подъезде мне встретилась женщина в клеенчатом забрызганном переднике, с мокрыми от стирки руками.
— Мне бы из Щукиных кого-нибудь…
Она вывела меня на лестничную площадку и показала вверх.
— Бабушка, должно быть, дома, — сказала женщина и откинула тыльной стороной руки прядь волос со щеки.
На облупившейся, давно не крашенной двери было два звонка без подписи. Один — вертушка, другой — медная ручка с прямым металлическим тросом и какими-то сложными старинными передачами. Я подергала ручку, и в коридоре зазвенели разными голосами колокольчики. Послышалось неторопливое шарканье, дверь открылась, и на пороге появился старик, лысый, с желтоватым лицом, с седыми, подпаленными густыми усами. Он молчал, пристально глядя на меня, точно пытаясь узнать во мне кого-то из знакомых.
— Щукины дома?
Старик шире распахнул дверь и отступил.
— Прошу, — сказал он. — Не учительница ли Юрия?
— Да.
— Провинился? Или иные причины?
Он говорил равнодушно, как посторонний. И я невольно спросила:
— А вы ему кто?
Он шел впереди, в темноте коридора проступала его сероватая пижама.
— Сосед, но всегда принимал некоторое участие в воспитании. Юрий успевает?
— Да, вполне.
— Любопытно. — Старик удивился. Дойдя до высокой двери, он включил небольшую лампочку и предупредил: — Бабушка глухая.
В комнате было чисто. На небольшом квадратном столе — скатерочка с вышитой цветами, дорожкой. У стены — старинный дубовый шкаф с резными дверцами; две металлические кровати с никелированными шариками на спинках. У горки, спиной к нам, стояла седая старая женщина, худая и высокая.
— Заходите, не стесняйтесь, — сказал старик, — она все равно не услышит, пока в ухо не скажешь. — Он рассмеялся. — Я буду в некотором роде переводчиком, если позволите. Юрия нет, да при нем бы я и не помог вам. Отношения, в некотором роде, разорваны, поддерживаю только с бабушкой…
Он подошел к ней, крикнул:
— Прасковья Васильевна! К вам гостья.
Старуха вздрогнула, повернула ко мне свое лицо, маленькое и усталое. В ее глазах застыло удивление.
— Учительница Юрия.
— Да, да, — крикнула она, — а что, опять виноватый? Напроказничал?
— Нет. Пришли познакомиться. — Старик взял стул и подвинул его ко мне. Он старался все делать учтиво. — Прошу садиться. У нас квартира не совсем обычная. Если не считать Юрия, средний возраст — семьдесят восемь. Умирать готовимся все сразу. Кстати, — он расправил усы, — я на два года старше этой сударыни, а и силы еще есть, и слух, и выгляжу, как считаете?
— Хорошо выглядите.
Он был доволен, прищурился и положил обе руки перед собой на стол, ожидая, когда заговорит старуха.
— Так вы вдвоем с Юрой живете? — крикнула я.
Она вновь удивленно поглядела на старика, потом кивнула в ответ, показывая, что поняла.
— Все время. Он теперь лучше, а раньше чуть не по ему, — сломает что есть. Да я и не касаюсь его. — Она будто отмахнулась. — Накормлю, постираю да постель приготовлю. Нынешние родители, они какие? Деньги присылают, а сами носа не кажут. Родили — и конец, все бабка. А какая я? Вот он скажет…
— Не слышит она давно? — спросила я соседа.
— С войны. После контузии.
— А мальчик всегда с ней?
— Да. Примерно с годовалого возраста.
— И мать не появляется?
— Ни мать, ни отец. Впрочем, последнего я даже не видел. Может, его и не было в некотором роде. — Он поднялся, чувствуя себя, видимо, обязанным проявить какую-то заботу обо мне, и предложил: — Чаю хотите?
— Нет, нет.
Пора было уходить: обстановка меня тяготила. Я встала.
— Вот ремонт бы нужен, — обратилась ко мне старуха. — И дров мы не напасли. Деньги дочка присылает, а кто похлопочет? Юрка все шастает, а сосед… одним языком только и умеет.
— Прасковья! — Старик обиделся.
Та даже не повернулась.
— Нельзя ли похлопотать через школу?
— Я поговорю с директором.
— Ага, — кивнула старуха, провожая меня к дверям. Она так же безразлично смотрела на меня, и не успела я переступить порог, как повернулась и пошла к окну.
Старик проявлял прежнюю учтивость. Он зажег в коридоре свет и взял меня под локоть. С обеих сторон по стенам висели на гвоздях корыта, кастрюльки, даже хомут как-то сюда попал.