— К Лавровым.
— А кто?
Мужчина глядел на меня с прежним любопытством.
— Калиновский.
Я бегом бросился к дому, чувствуя, как колотится сердце.
На залитом солнцем крыльце сидел Венька, грелся. Ворот его рубахи был расстегнут, рукава закатаны, пиджак лежал рядом. Он увидел меня издалека, помахал рукой.
— Загораю без хозяина, — добродушно сказал он. — Что же ты не позвонил утром?
Я начал оправдываться:
— Маме стало чуть лучше, и она попросила никого не тревожить. Да и я вдруг поверил, что все обойдется. Но, главное. Калиновский…
Венька был доволен.
— Раз нужно — так нужно. Привезли с дачи.
— Я тебе так благодарен…
— Хватит, — он остановил меня нетерпеливым жестом. — Не говори больше об этом.
Я подошел к окну, заглянул в комнату. Калиновский — худощавый черноволосый мужчина в очках — сидел на краю кровати, разговаривал с мамой.
Я поздоровался. Он сдержанно кивнул мне.
— Ну, так договорились? — спросил он у мамы, видно заканчивая разговор. — Другого выхода нет.
— У меня сын приехал… в отпуск… — сказала мама. Она подняла голову, поискала меня глазами, как бы спрашивая совета.
— Ждать некогда, — категорически повторил Калиновский.
— Витя, — попросила мама. — Проводи Марка Борисовича помыть руки. Полотенце возьми.
Только, теперь я заметил, что держу корзину. Какая-то жуткая усталость навалилась на меня. Да что усталость — безысходность.
Калиновский вышел хмурый. Повертел головой, точно шею сдавливал воротник рубашки, расстегнул пуговицу.
Я показал, куда идти, и двинулся за ним следом.
Калиновский остановился, около умывальника, взял мыло, покрутил его в сухих руках, ударил по кранику.
Я глядел на руки Калиновского и ни о чем больше не думал. Он наконец взял полотенце и стал тщательно вытирать палец за пальцем.
— Только медики так относятся к себе, — буркнул он. — Могла обратиться сразу, еще два месяца назад.
— Значит, совсем худо?
Он пожал плечами.
— До операции этого никто вам не скажет. Возможно, опухоль не злокачественная. Хотя, честно говоря, мы отвыкли от таких крупных доброкачественных опухолей. Теперь они все малигнизируются раньше.
Он не заботился о том, понимаю я или нет его ученый язык.
— И все-таки?
— Конечно, мы обязаны надеяться. По крайней мере откладывать операцию нельзя. Процентов двадцать шансов у нас есть.
Я едва подавил в себе противное чувство тошноты. Всего двадцать процентов!
Я брел за Калиновский и никак не мог вспомнить, что же еще должен спросить у него.
— Что сказать маме?
Он не обернулся.
— Она знает. Сама поняла.
— Как? Она была так спокойна…
— Не хотела огорчать вас. Боялась испортить сыну отпуск. А потом… — он помолчал, — считала, что безнадежна.
Шишкин, видно, уловил что-то в моем лице, сжал на ходу локоть, сказал: «Держись». Я был благодарен ему за сочувствие.
Мама хлопотала около стола, расставляла тарелки. Она даже не подняла голову, когда я вошел.
— Принеси самовар, — сказала мне. — И позови того человека, что остался в машине…
— А кто это?
— Приятель Шишкина и Калиновского. Марк Борисович сказал, что только тот человек и смог уговорить его бросить рыбалку…
— Тоже врач? — я старался расспрашивать маму о чем угодно, но только не о болезни.
— Нет. Директор школы.
Я наконец решился спросить о главном:
— Калиновский говорит, что ты согласилась в больницу?
Она кивнула:
— Да. Марк Борисович считает, что это необходимо.
— Может, еще посоветоваться?
— Если Марк Борисович считает, то зачем же… Значит, шансы еще есть.
Я молчал.
— Вить, — мама внезапно обняла меня, — да брось ты расстраиваться. Вот если бы Калиновский сказал, что мне лучше побыть дома…
Мы ехали в Вожевск, подавленные таким быстрым и неприятным поворотом событий. Вениамин чувствовал наше настроение и старался быть веселым, буквально не закрывал рта. Он рассказывал какие-то местные сплетни, старые анекдоты, засыпал нас историями про охотников. Впрочем, тут помешал ему Калиновский: охота была его страстью.
— Талантливый человек всюду талантлив, — сдался Вениамин. — Марк Борисович не ошибается ни на рыбалке, ни в лесу, ни в операционной.
Шутка не получилась. Все вдруг замолчали, и стало слышно, как шумит мотор.