Калиновский покашлял.
— Я вас сразу же отвезу на дачу, — вмешался приятель Вениамина. — Да и дальше, если только потребуется, буду привозить и отвозить.
Пожалуй, это была его единственная фраза за все наше сегодняшнее знакомство. Только у больницы, когда мы стали прощаться, я смущенно сказал, что нас так толком и не познакомили.
Он протянул мне руку и крепко, по-мужски сжал ее.
— Лавров, — пробормотал я.
— Прохоренко, — представился он.
Глава пятая
МАРИЯ НИКОЛАЕВНА
На следующий день я осталась в школе после воспитательского часа. Почти все разошлись, а мне еще нужно было выставить оценки в дневники за прошлую неделю.
Я устроилась на последней парте, потому что стол был занят, за ним трудились Женя Горохов и Люба Боброва — члены только что выбранной редколлегии.
Неожиданная тишина заставила меня поднять голову. Я увидела перед собой высокую седую женщину. Прическа узлом, худое смуглое лицо с большими карими глазами. На ней был элегантный шерстяной костюм, белая гипюровая блузка. Посетительница выглядела бы даже молодо, если бы не беспокойный, растерянный взгляд.
Я поднялась.
— Вы Мария Николаевна? — не сразу спросила она.
— Да.
Я перебирала в уме всех учеников: чья же это бабушка?
Женщина подняла руку, пригладила волосы, и этот жест мне напомнил Леву Жукова.
— Я бабушка Левы Жукова.
— Я догадалась. Садитесь, пожалуйста. — Я показала на соседнюю парту.
Она села. Сцепила кисти рук. И вдруг ее длинные пальцы побежали по парте, запрыгали, как по клавишам, и что-то очень тревожное почудилось мне в этой беззвучной гамме.
Уж не случилось ли что с Левой? Избили мальчика, попал под машину…
— Ради бога, — не выдержала я. — Лева только что ушел домой.
— Нет, нет, в этом отношении ничего, — поняла она. — Он, конечно, уже дома. И вообще он, кажется, у вас благополучный?
— Вполне, — подтвердила я. — Кругом «четыре».
— Вот видите, благополучный.
Она опустила голову, по-старушечьи сгорбилась. Женя Горохов осторожно покашлял и вопросительно показал на себя и Любу. Женщина заметила его жест.
— Нет, нет, останьтесь, — попросила она. — Класс все равно обязан узнать об этом… Я сейчас расскажу все, только нужно собраться. Понимаете, это очень давняя история, даже не знаю, какой год можно считать ее началом: сорок второй или сорок пятый… По крайней мере помню, что девятого мая, в День Победы, мы с дочкой так радовались и веселились, что моя мама, а ей тогда было за семьдесят, крикнула нам: «Тихо! Не к добру это!» — «Что может быть теперь не к добру?» — спрашиваем мы. «Гогочете так, — отвечает мама, — будто уже ревете».
Женщина опять замолчала. Я украдкой взглянула на ребят: они сидели не шелохнувшись.
— В тот день я вынула из своего тайничка бутылку шампанского, у нас еще с довоенных дней осталась бутылка — купили, знаете, а выпить так и не успели, — и поставила на стол. Да, — вспомнила она, — я не сказала, что Лева получил свое имя в память деда, моего мужа. Понимаете, какое это для меня имя?
Ее взгляд стал неподвижным, а я опять подумала: что же случилось?
Внезапно она заговорила о другом.
— Я всю войну работала хирургом. Вы, наверное, плохо представляете, какой ад эта работа. Мы простаивали по трое суток в операционной. У нас был специализированный фронтовой госпиталь. Ранения в голову. Бывало, падали от усталости, особенно в периоды наступлений. Но ничего. Час-другой поспишь — и опять за скальпель. Никто не знал, откуда берутся силы. У меня была медсестра, ростом с нее, — и женщина показала на Любу, — так та вообще могла работать без передышки. Вздремнет минут десять — и опять за работу… Впрочем, мы так могли потому, что все это казалось пустяком по сравнению с фронтом. А как у них было — я знала. Видела. Когда поступали с ранениями в череп, то я, наверно, лучше всех понимала, что такое война. Слепые. Обезображенные. Представляете, четыре года я вглядывалась в лицо каждого поступившего, я боялась найти среди них Леву. И только постоянное чудо возвращало мне равновесие.
— Чудо? — переспросила Люба.
— Да, девочка. Этим чудом были Левины письма. Сто тридцать писем моего мужа. Он писал их почти каждый день. Иногда письма не доставлялись вовремя; иногда поздние письма опережали те, что были написаны на несколько дней раньше; иногда мы получали по нескольку сразу. У нас дома был такой уговор: без меня не читать. И вот придет письмо от отца, а дочь не читает его сутки, а то и двое, ждет меня. Это был наш праздник. Мы радовались и плакали над каждой строчкой…